Вдвоем с Михайлычем они натаскали к лесам штук двести кирпичей, а потом Геннадий Ильич занялся раствором. Это была непростая работа. Со стороны кажется, что перемешивать лопатой мокрый цемент и песок — плевое дело, но в действительности руки очень быстро устают и спину начинает ломить с непривычки.
Геннадий Ильич порядком устал, когда на стоянку подъехал черный джип, сопровождаемый двумя дорогими автомобилями. Площадку перед рестораном заполнили кавказцы, зорко осматривающие окрестности. На строителей они даже не взглянули, как и их вожак, выбравшийся из джипа последним. Манерой одеваться в черное и наличием шляпы на голове он отдаленно напоминал Боярского, только молодого и небритого.
Это и был Рахман собственной персоной. Когда он со своей ордой скрылся в ресторане, Геннадий Ильич понял, что пора действовать. Он наполнил ведра серой цементной гущей, подал их Михайловичу, слез и, поднатужившись, опрокинул леса. Они валились медленно и торжественно, давая стоящему наверху человеку возможность и накричаться от души, и напугаться как следует. Когда сооружение накренилось примерно на сорок пять градусов, он перестал орать и, оттолкнувшись от настила, хотел отпрыгнуть подальше, чтобы не привалило. Не закрепленные доски подвели: разъехались под ногами. Вместо того чтобы совершить прыжок, Михайлыч рухнул на землю, а следом на него посыпалось все остальное: железо, дерево и, под конец, ведро, полное раствора.
Подняться он не сумел. Привстал, выругался и скорчился, держась за поврежденную ногу. Голова его и плечи были покрыты серой массой, он ничего вокруг не видел и звал на помощь.
Геннадий Ильич оказался рядом раньше осетин, выскочивших на шум.
— Потерпи, — бормотал он. — Эк тебя угораздило.
— Это ты виноват! — взвыл Михайлыч. — Ты леса толкнул!
— Никто тебе, дураку, не виноват. Нечего было по доскам обезьяной скакать. Где твоя голова была, когда ты на край выперся?
— Не был я на краю!
— А где же ты был, по-твоему?
Препирательства прервали два молодых осетина, горячие и нетерпеливые, как волчата, рвущиеся с цепи. По всей вероятности, они прибыли в эти края недавно, плохо понимали язык и еще хуже говорили на нем. У них не было желания выяснять, кто прав, кто виноват. Их прислали разобраться, и они разбирались, как могли. Негодующий Михайлыч получил кулаком в ухо. Геннадию Ильичу разбили нижнюю губу (и, к чести его будет сказано, он даже руку не поднял, чтобы защититься).
— Все в порядке, парни, — сказал он, осторожно слизывая кровь кончиком языка. — Ну упал человек, что же теперь сделаешь. Он, кажется, ногу сломал. Его в больницу надо.
Плюясь и кипя от злости, осетины заявили, что не собираются пачкать сиденья грязным выродком (это было сделано с помощью непередаваемых словесных конструкций). Геннадий Ильич сказал, что отвезет пострадавшего сам. Его с угрозой спросили, как он собирается успеть закончить работу в одиночку. Он уверенно ответил, что справится.
— Только заплатите мне за двоих, — предупредил он.
— Ах ты гнида! — простонал с земли Михайлович. — Так вот зачем ты меня уронил!
— Лежи тихо, — процедил Геннадий Ильич. — Я тебе заплачу. Только заткнись.
Парни пообещали заплатить. Он покачал головой:
— Платить не вы будете. Пусть мне об этом старшие скажут.
Его снова попытались ударить. На этот раз он не позволил, уворачиваясь и маневрируя. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы не появление Рахмана собственной персоной. Он что-то жевал, в щетине возле рта застряла зелень. Его сопровождали два телохранителя угрожающего вида. Парни стали объяснять ему, что случилось, перейдя на родной язык. Он остановил их властным жестом и посмотрел Геннадию Ильичу в глаза:
— Говоришь, один справишься? Ты за свои слова отвечаешь?
— Отвечаю, — ответил Геннадий Ильич.
— Так приступай. — Рахман кивнул в сторону кирпичной кладки.
Взгляд его обладал подавляющим, угнетающим свойством. Но Геннадий Ильич и не таким типам смотрел в глаза без опаски.
— Михайлыча в больницу надо, — сказал он. — Твои люди отказываются.
— Они отвезут, — сказал Рахман. — А ты работай.
— Хорошо.
Осетины ушли. Парни полезли в багажник своей старенькой иномарки в поисках пледа или какой-нибудь другой подстилки.
— Гад! — сказал Михайлыч, безуспешно оттирая лицо от цемента. — Пригрел змею на своей груди! Нелюдь, вот ты кто. Убить мало.
Геннадий Ильич незаметно сунул ему деньги:
— Спрячь.
— Что это?
— Выходное пособие.
Михайлыч плюнул цементом:
— Сколько здесь?
— Сто баксов, — сказал Геннадий Ильич. — Больше не могу. Итак от себя последнее отрываю. Чисто из сочувствия. С верхотуры ты все же сам упал, Михайлыч.
— Да пошел ты…
Не поблагодарив за деньги, Михайлыч попрыгал на одной ноге к осетинским парням. Дело было сделано. Геннадий Ильич сделал вид, что собирает развалившуюся конструкцию, а когда покалеченного увезли, подогнал свою машину поближе, залепил снегом и раствором заднюю номерную табличку, завел мотор и полез в рюкзак за пистолетом.
Он был спокоен, собран и деловит. Никакого волнения, ни малейших сомнений. Все движения точны и выверены.
Сунув пистолет стволом в ботинок, Геннадий Ильич, как по ступенькам, взобрался на кирпичную кладку. Поскольку стена загораживала дневной свет, в зале было включено электрическое освещение. Геннадий Ильич отчетливо видел Рахмана, сидевшего за столом с двумя сотрапезниками. Остальные осетины тоже ели или стояли вдоль стен, сложив руки на паху, в классической позе охранников.
Рахман был повернут к Геннадию Ильичу спиной. Узнать его было можно по длинным блестящим волосам и черной рубахе. Он что-то рассказывал, размахивая куском мяса, насаженным на вилку. Съесть этот кусок ему было не суждено.
Геннадий Ильич вытащил пистолет и снял с предохранителя. Прежде чем прицелиться, он на глаз прикинул расстояние до живой (пока еще живой) мишени. Его и Рахмана разделяло не менее пятнадцати метров. Приличное расстояние для любого пистолета, кроме «Стечкина». Жизнь — не кино. Стрелять тут приходится по-настоящему, и пули не летят по волшебству туда, куда задумано сценаристами и режиссерами.
Геннадий Ильич начал медленно поднимать пистолет. Он знал, что кое-кто из охранников его видит, но знал также, что ничего предпринять они не успеют.
И они не успели.
Стол Рахмана вспыхнул и превратился в огненный шар, молниеносно заполнивший собой все пространство ресторанного зала. Листы ДСП и стекла вышибло наружу одновременно с оглушительным хлопком. Геннадия Ильича снесло воздушным потоком, как муху, очутившуюся в опасной близости от включенного фена.
