В этом смысле математика была вовсе не уникальной, хотя мистер Легари, наверное, считал иначе. То же самое было верно для большинства школьных предметов. Словно в подтверждение этого тезиса я в тот же день завалил проверочную работу по истории. Не потому, что Террьо стоял у доски, а потому, что мне не давала покоя мысль, что он может стоять у доски.
Мне уже стало казаться, что он хотел, чтобы я плохо закончил год. Можете смеяться, но есть одна старая пословица: если это правда, значит, не паранойя. Несколько трояков за контрольные и проверочные работы под самый конец учебного года все равно не слишком влияли на годовые оценки, но что будет на следующий год, если Террьо не оставит меня в покое?
И что будет, если он наберет силу? Я не хотел в это верить, но уже одно то, что он до сих пор не исчез, давало все основания предположить, что он, наверное, и вправду набирает силу. Вполне вероятно, так оно и было.
Мне стало бы легче, если бы я мог с кем-нибудь поговорить о своих страхах, и логичнее всего было бы поговорить с мамой, потому что она мне верила. Но мне не хотелось ее пугать. Ей хватило собственных страхов, когда она думала, что агентство закроется и она не сможет как следует позаботиться обо мне и о дяде Гарри. Тогда я ее выручил из беды, а теперь сам оказался в беде, и если мама об этом узнает, то наверняка будет винить себя. С моей точки зрения, она была ни в чем не виновата, но у нее могло быть свое мнение на этот счет. К тому же она сама мне сказала, что ей больше не хочется говорить о моей странной способности видеть мертвых. И потом, что она сможет сделать, даже если я ей расскажу? Да ничего, разве что обвинить Лиз, что та втянула меня в эту затею с Террьо.
У меня мелькнула бредовая мысль поговорить с мисс Питерсон, нашим школьным психологом, но та бы решила, что у меня галлюцинации, может быть, нервный срыв. И наверняка сообщила бы маме. Я даже думал обратиться к Лиз, но что она могла сделать? Застрелить Террьо из своего табельного пистолета? Ну, удачи ей в этом деле, поскольку он был уже мертвый. К тому же с Лиз я покончил, или так мне казалось. Я был сам по себе, совершенно один, и мне было страшно и одиноко.
Мама, как и обещала, пришла на соревнования по плаванию, где я показал откровенно дерьмовые результаты в каждом заплыве. По дороге домой она обняла меня и сказала, что у каждого есть неудачные дни и в следующий раз я выступлю лучше. Я чуть не выложил ей всю правду, вплоть до своих опасений – по моим ощущениям, вполне обоснованных, – что Кеннет Террьо пытался испортить мне жизнь в отместку за то, что я обломал ему все веселье с его последней, самой большой бомбой. Если бы мы шли пешком, а не ехали на такси, я бы, наверное, все ей рассказал. Но мы ехали на такси, и я просто положил голову ей на плечо, как в раннем детстве, когда был уверен, что индейка из отпечатка моей руки – величайший шедевр изобразительного искусства после «Моны Лизы». Знаете, что хуже всего во взрослении? То, как оно затыкает вам рот.
33
В последний день перед летними каникулами, когда я пошел в школу, в лифте опять был Террьо. Опять ухмылялся и манил меня пальцем. Наверное, думал, что я снова испуганно отшатнусь, как в тот раз, когда я впервые увидел его в кабине. Но я не отшатнулся. Да, мне было страшно, но уже не так страшно, как раньше, потому что я потихоньку к нему привыкал, как привыкаешь к бородавке или родимому пятну на лице, даже если оно тебя жутко уродует. В этот раз я скорее был зол, чем испуган, потому что меня уже стало бесить, что он никак не оставит меня в покое.
Так что я не попятился, а, наоборот, резко шагнул вперед и вытянул руку, чтобы не дать дверям лифта закрыться. Я не собирался входить в кабину, где был Террьо – конечно, нет! – но я твердо решил, что не дам лифту уехать, пока Террьо не ответит на мои вопросы.
– У мамы действительно рак?
Он снова поморщился, словно ему было больно от моих слов, и я очень надеялся, что так и есть.
– У мамы рак?
– Я не знаю.
Он так на меня посмотрел… Если бы взглядом можно было убить, я бы точно свалился замертво.
– Тогда почему вы так сказали?
Он отступил к дальней стенке кабины, прижав руки к груди, как будто сам боялся меня. Он повернул голову, демонстрируя мне свою страшную рану, но если он думал, что я испугаюсь и отпущу двери лифта, то просчитался. Да, рана страшная, кто бы спорил. Но я уже к ней привык.
– Почему вы так сказали?
– Потому что я тебя ненавижу, – ответил Террьо, оскалившись.
– Почему вы все еще здесь? Как получилось, что вы не ушли?
– Я не знаю.
– Уходите.
Он ничего не сказал.
– Уходите!
– Я не уйду. Никогда не уйду.
Эти слова напугали меня всерьез, и я убрал руку. Вернее, рука упала сама, словно вдруг налилась тяжестью и сделалась неподъемной.
– Еще увидимся, Чемпион.
Двери лифта закрылись, но кабина никуда не поехала, потому что внутри не было никого, кто мог бы нажать кнопку. Я надавил пальцем на кнопку вызова, и когда лифт открылся, кабина была пустой, но я все равно спустился по лестнице.
Я к нему привыкну, подумал я. Я привык к этой дыре у него в голове и к нему тоже привыкну. Он ничего мне не сделает. Не причинит никакого вреда.
Хотя, если подумать, он уже причинил мне немало вреда: трояк за годовую контрольную по математике и паршивое выступление на соревнованиях по плаванию – это лишь два примера. Я стал плохо спать (мама уже высказалась насчет синяков у меня под глазами) и вздрагивал от малейшего шума, даже если кто-то в читальном зале ронял на пол книгу. Открывая шкаф, чтобы взять рубашку, я каждый раз думал, что там прячется Террьо, мое личное чудище из детских страшилок. В шкафу или под кроватью. А вдруг, когда я буду спать, моя рука или нога свесится с кровати и он меня схватит? Я не думал, что он способен кого-то схватить, но у меня не было твердой уверенности, тем более что он, кажется, набирал силу.
А вдруг я однажды проснусь, и он окажется рядом, прямо в моей постели? Может быть, даже потянется к моему писюну?
Если подобная мысль появилась хоть раз, ты уже никогда от нее не избавишься.
И еще кое-что, самое страшное. До каких пор Террьо будет меня преследовать (потому что именно этим он и занимался)? Пока мне не исполнится двадцать? Или сорок? Допустим, я доживу до восьмидесяти девяти, и все это время он будет меня донимать? А потом еще встретит меня за гробом, чтобы вечно преследовать в вечном посмертии?
Если это награда за доброе дело, подумалось мне как-то ночью, когда я стоял у окна, наблюдая за Подрывником, топтавшимся под фонарем на другой стороне улицы, мне что-то больше не хочется совершать добрые дела.
34
В конце июня мы с мамой поехали навестить дядю Гарри с плановым ежемесячным визитом. Дядя Гарри уже почти не разговаривал и почти не выходил в общую комнату. Хотя ему не было еще и пятидесяти, его волосы полностью побелели.
