Боже, сколько возможностей!
Войдя в подъезд, я увидел, что кто-то – наверное, мистер Провенса, комендант нашего дома – закрыл почтовые ящики, распахнувшиеся, когда Террьо ушел. Или, точнее, сбежал с поля боя. Мистер Провенса также убрал осколки стекла и повесил табличку на двери лифта: «ВРЕМЕННО НЕ РАБОТАЕТ». Это сразу напомнило мне о том дне, когда мы с мамой вернулись домой из школы, и я гордо держал в руке свою зеленую индейку, и лифт в нашем доме на Парк-авеню не работал. «Гребаный лифт, – сказала тогда мама. И быстро добавила: – Ты ничего не слышал, малыш».
Старые добрые времена.
Я поднялся по лестнице и вошел в квартиру. Мама вытащила из кабинета свое любимое кресло и читала в гостиной, сидя у окна и попивая кофе.
– Я уже собиралась тебе звонить. – Она обернулась ко мне и уставилась на дыру у меня на коленке. – Господи, это же новые джинсы!
– Извини, – сказал я. – Может быть, ты их зашьешь.
– У меня много полезных навыков, но умение шить в их число точно не входит. Отнесу их в химчистку, попрошу миссис Абельсон что-нибудь с ними сделать. Что ты ел на обед?
– Гамбургер. С салатом и помидором.
– Ты не врешь?
– Я всегда говорю только правду, – ответил я – и, разумеется, тут же вспомнил о Террьо и невольно поежился.
– Покажи свою руку. Подойди ближе, чтобы я лучше видела. – Я подошел и показал маме свой боевой шрам. – Пластырь не нужен. Но обязательно промой ссадину и намажь «Неоспорином».
– А потом можно мне посмотреть телевизор?
– Пока нельзя. В доме нет электричества. Думаешь, почему я читаю, сидя у окна, а не за столом у себя в кабинете?
– О, так вот почему лифт не работает.
– Я поражен вашей дедукцией, Холмс. – Это была одна из маминых литературных шуток. Одна из многих десятков. Если не сотен. – Причем только в нашем доме. Мистер Провенса говорит, что перегорели все пробки. Какой-то резкий скачок напряжения. Он говорит, что никогда в жизни не видел ничего подобного. Он уже вызвал ремонтную бригаду и надеется, что до вечера все починят, но мне что-то подсказывает, что с наступлением темноты нам придется сидеть при свечах и фонариках.
Террьо, подумал я. Но конечно, это был не Террьо, а та тварь, мертвосвет, вселившаяся в Террьо. Это она расколотила светильники на первом этаже, открыла почтовые ящики, а вдобавок еще и сожгла пробки во всем нашем доме.
Я пошел в ванную за «Неоспорином». В ванной было темно, и я по привычке хлопнул по выключателю, чтобы зажечь свет. Привычка – штука такая. Неискоренимая. Я вернулся в гостиную, сел на диван и принялся намазывать ссадину склизким гелем с антибиотиком, глядя в пустой экран телевизора и гадая, сколько может быть предохранителей в доме размером с наш и сколько нужно энергии, чтобы сжечь их все.
Мне надо было лишь свистнуть, чтобы позвать эту тварь. И если я ее позову, придет ли она к мальчишке по имени Джейми Конклин? Не слишком ли непомерная власть для ребенка, который еще три года не сможет получить водительские права?
– Мам?
– Что?
– Я уже достаточно взрослый, чтобы встречаться с девушкой?
– Нет, милый, – отозвалась она, не отрываясь от рукописи.
– А когда будет можно?
– Я считаю, лет в двадцать пять.
Она рассмеялась, и я рассмеялся вместе с ней. Может быть, подумал я, когда мне исполнится двадцать пять, я позову Террьо и велю принести мне стакан воды. Хотя, наверное, лучше не надо. Все, что оно принесет, может быть ядовито. Может быть – просто так, по приколу, – я велю ему встать на голову, сделать шпагат или пройтись по потолку. Или, может быть, я его отпущу. Скажу: катись-ка ты, приятель. Конечно, для этого не обязательно дожидаться, когда мне исполнится двадцать пять. Я мог отпустить его в любое время. Но не хотел. Пусть теперь он побудет моим пленником. Этот жуткий и темный потусторонний свет, низведенный до положения светлячка, заключенного в банку. Посмотрим, как ему это понравится.
Электричество включилось в десять часов вечера, и в мире вновь воцарился порядок.
45
В воскресенье мама предложила навестить профессора Беркетта, узнать, как он себя чувствует, и забрать форму для запеканки.
– Можно принести ему круассанов из «Хаберса».
Я ответил, что это отличная идея. Мама позвонила профессору, и он сказал, что будет рад нас видеть. Мы дошли до кондитерской, а потом поймали такси. Обычное уличное такси, не «Убер». Мама принципиально не ездила на «Убере». Она говорила, что это ни разу не Нью-Йорк. Простое такси – вот Нью-Йорк.
Наверное, чудесное исцеление случается и в преклонном возрасте тоже, потому что профессор Беркетт опирался лишь на одну трость и передвигался довольно бодро. Не так бодро, чтобы пробежать Нью-Йоркский марафон (при условии, что ему это надо), но он обнял маму в прихожей, и я не боялся, что он упадет, когда мы с ним пожимали друг другу руки. Он испытующе посмотрел на меня, я еле заметно кивнул, и он улыбнулся. Мы друг друга поняли.
Мама тут же принялась хлопотать с угощением: выложила круассаны на блюдо, расставила на столе масло и джем в крошечных порционных упаковках. Мы ели в кухне, озаренной солнечным светом ясного позднего утра. Получился вполне милый завтрак. Когда мы все съели, мама переложила оставшуюся запеканку (запеканки осталось много; видимо, старики едят мало) в пластиковый контейнер, вымыла форму и поставила ее сушиться. Потом извинилась и пошла в туалет.
Едва она вышла из кухни, профессор Беркетт перегнулся через стол.
– Что случилось?
– Вчера я вышел из лифта, и он дожидался меня в холле. Я вообще ни о чем не задумывался, просто рванулся к нему и схватил.
– Он был там? Этот Террьо? Ты его видел? Ты его ощущал? – Профессор по-прежнему думал, что все, о чем я сейчас говорил, происходило лишь у меня в голове. Это было понятно по его лицу, и я его в общем-то не виню.
– Да. Только это уже не Террьо. Тварь, которая в нем поселилась… это свет, темный свет… она вырывалась, но я держал крепко. Мне было страшно, но я знал, что нельзя ее отпускать. Наконец, когда она поняла, что Террьо меркнет и исчезает, она…
– Меркнет и исчезает? В каком смысле?
Из туалета донесся шум спускаемой воды. Времени не оставалось. Мама еще будет мыть руки, но это недолго.
– Я сказал все, что вы велели сказать, профессор. Что если я свистну, она прибежит. Что теперь уже я буду ее донимать. И она согласилась. Я заставил ее произнести это вслух, и она подчинилась.
Мама вернулась в кухню, и профессор не успел больше ни о чем спросить, но я видел, что он встревожен и по-прежнему убежден, что все это происходило только в моей голове. Я его понимал, но все равно злился – ведь он же знал и о кольцах своей жены, и о книге мистера Томаса, – однако потом, уже задним числом, я подумал, что злился зря. Поверить в необъяснимое в принципе трудно, а умному человеку – труднее вдвойне. Умные люди многое знают и, наверное, поэтому думают, что знают все.
