Например, в ходе следствия мне не пришлось проходить через строй репортеров и телекамер, потому что я был не обязан давать показания лично. Я давал показания под видеозапись, причем с одной стороны от меня сидел адвокат, которого мне нашел Монти Гришэм, а с другой – мама. Пресса знала, кто я такой, но мое имя не упоминалось ни в каких СМИ, потому что меня защищало волшебное слово «несовершеннолетний». Ребята в школе узнали (ребята в школе почти всегда все узнают), но меня никто не изводил. Наоборот, меня зауважали. Мне уже не приходилось мучительно соображать, как заговорить с девчонками, потому что девчонки сами подходили ко мне и заводили разговоры.
И самое главное: у меня не возникло проблем из-за якобы моего телефона, который на самом деле был телефоном Лиз. Его у меня все равно уже не было. Мама выкинула его в мусоросжигатель, bon voyage, и велела мне говорить, что я его потерял, если кто-нибудь спросит. Но никто не спросил. А что касается вопроса, почему Лиз вернулась в Нью-Йорк и забрала меня с собой, полиция самостоятельно пришла к выводу, еще в самом начале предложенному моей мамой: Лиз собиралась уехать на запад и хотела, чтобы с ней был ребенок. Возможно, она рассудила, что женщина, путешествующая с ребенком, привлечет меньше внимания. Почему-то никто не рассматривал возможность, что я попытаюсь сбежать или хотя бы позвать на помощь, когда мы остановимся на заправке или в придорожной закусочной где-нибудь в Пенсильвании, Индиане или Монтане. Разумеется, я бы такого не сделал. Я был бы послушной и смирной жертвой похищения, как Элизабет Смарт. Потому что я еще ребенок.
Дело Марсдена получило широкую огласку в прессе. На протяжении целой недели о нем писали во всех газетах, особенно в бульварных изданиях, отчасти по той причине, что Марсден был «наркобароном», но в основном из-за фотографий, найденных в его доме. Как ни странно, Лиз оказалась чуть ли не героем. «БЫВШАЯ СОТРУДНИЦА ПОЛИЦИИ ПОГИБЛА СРАЗУ ПОСЛЕ ТОГО, КАК УБИЛА ПОРНОГРАФА-ИЗВРАЩЕНЦА», – трубила «Дейли ньюс». Нигде не упоминалось, что Лиз выгнали из полиции из-за положительного результата теста на наркотики и подтвердившихся подозрений отдела внутренних расследований, зато упоминалась ее роль в обнаружении последней бомбы Подрывника, которую удалось найти и обезвредить, прежде чем пострадали люди. Видимо, кто-то из репортеров «Нью-Йорк пост» побывал в доме Марсдена («Тараканы проникнут повсюду», – сказала мама), или, может быть, у них в архиве нашлись фотографии дома, потому что одна из статей вышла под заголовком: «В ДОМЕ УЖАСОВ У БОЛЬШОГО ДОННИ». Мама расхохоталась, когда это увидела, и сказала, что в редакции «Нью-Йорк пост» разбираются в грамматических построениях фраз не лучше, чем в американской политике.
– Вполне можно было обойтись без «у», – пояснила она.
Ладно, мама. Как скажешь.
68
Вскоре другие новости вытеснили Большого Донни с его домом ужасов с первых полос газет, и моя слава в школе сошла на нет. Как там Лиз говорила о Чете Аткинсе? Все забывается очень быстро. Я снова столкнулся с проблемой, как заговорить с девчонками, потому что они уже не стремились подловить меня в коридоре – с широко распахнутыми глазами, подведенными тушью, и блестящими губами бантиком – и заговорить со мной первыми. Я играл в теннис и попробовался на роль в школьном спектакле. В итоге я получил роль всего с двумя репликами, но я вложил в них всю душу. Я играл в видеоигры с друзьями. Водил в кино Мэри Лу Стейн, и мы с ней целовались. Это было волшебно.
Теперь включаем режим монтажа и листаем страницы календаря. Наступил 2016 год, потом 2017-й. Иногда мне снился тот сон о пустынной проселочной дороге, и я просыпался, зажимая руками рот, с единственной мыслью: Я свистел или нет? Господи Боже, я свистел или нет? Но такое случалось все реже и реже. Иногда я видел мертвых, но не слишком часто, и они были совсем не страшными. Однажды мама спросила, вижу я их или нет, и я сказал, что уже почти нет. Мне не хотелось ее волновать. Потому что я понимал, что она тоже пережила трудные времена.
– Может, ты и вовсе все это перерастешь, – сказала она.
– Может быть, – кивнул я.
И вот мы подходим к 2018 году. Наш герой Джейми Конклин теперь выше шести футов ростом, может отращивать бородку (которая жутко бесила маму), его приняли в Принстонский университет, и он уже почти взрослый, чтобы голосовать. А к ноябрьским выборам станет уже совсем взрослым, без всяких «почти».
Я сидел у себя в комнате, готовился к выпускным экзаменам, и тут зазвонил телефон. Это была мама. Она снова звонила из «Убера». Сказала, что едет в Тенафлай, где был санаторий, куда она перевела дядю Гарри.
– У него опять пневмония, – сказала она. – И у меня есть предчувствие, что на этот раз он не выкарабкается, Джейми. Мне позвонили, просили приехать, а они просят приехать только в самых серьезных случаях. – Она помолчала и добавила: – Надо готовиться к худшему.
– Я сейчас тоже приеду.
– Тебе вовсе не обязательно ехать.
Подтекст был такой: по-настоящему я его никогда и не знал. По крайней мере, не знал его тем умным парнем, который строил карьеру для себя и своей сестры в жестоком мире нью-йоркского книгоиздания. Это и вправду жестокий мир. Теперь, когда я тоже работал в мамином агентстве – всего лишь несколько часов в неделю и в основном перебирал бумажки, – я понял, что это такое. И да, я действительно почти не помнил того дядю Гарри, каким он был до болезни, но я решил ехать вовсе не из-за него.
– Я приеду на автобусе.
Это было несложно. Собственно, именно так мы обычно и ездили в Нью-Джерси, когда у нас не было денег на «Убер» и «Лифт».
– У тебя же экзамены… Тебе надо готовиться…
– Книги – это уникальная портативная магия. Я где-то это прочел. Возьму учебники с собой. В общем, жди меня там.
– Возможно, придется остаться на ночь, – сказала она. – Ты уверен, что хочешь приехать?
Я сказал, что уверен.
Я точно не знаю, где именно я находился, когда дядя Гарри скончался. Может быть, уже в Нью-Джерси. Может быть, на мосту над Гудзоном. Может быть, в эти минуты я все еще видел «Янки-стэдиум» из заляпанного птичьим пометом автобусного окна. Мама ждала меня во дворе санатория – последнего дядиного санатория, – сидя на лавочке в тени под деревом. Глаза у нее были сухими, но она курила сигарету, хотя давно бросила курить. Она крепко меня обняла, и я так же крепко обнял ее в ответ. Я чувствовал сладкий запах ее духов, старый добрый аромат «Ла ви эст бель», который всегда возвращал меня в детство. К тому мальчику, которой считал офигенной свою зеленую индейку из отпечатка руки. Мне даже не пришлось спрашивать, мама сказала сама:
– Буквально за десять минут до моего приезда.
– Как ты?
– Да вроде нормально. Конечно, мне грустно, но я рада, что все уже позади. Он и так прожил гораздо дольше, чем обычно живут с таким диагнозом. Знаешь, я тут сидела и вспоминала «Три в воздух, шесть в землю»
[17]. Знаешь такую игру?
