И только после зарядки он наконец приготовил себе завтрак: сварил кофе и поджарил тосты. Лоскуты плавленого сыра и мед были допингом, украшающим серые будни тайного агента государственной разведки.
Подумав, Глеб Сиверов решил еще раз просмотреть материалы, собранные на Геннадия Владимировича Кудракова. В свете информации, полученной от Таранкова кое-что могло неожиданно заиграть по-новому. Что-то могло выдвинуться на первый план, что-то упущенное могло стать заметным и подтолкнуть к какому-то решению. Не может быть, чтобы Кудраков был ангелом. Даже на овцу, по ощущениям Слепого, он не тянул. Судя по отчетам из ФСБ и рассказам чиновника из мэрии, он был скорее хищником. Но поставить точные, бесспорные метки: вот преступление, вот нарушение, вот вина — было сложно. Это должен был сделать Глеб. Потапчук подразумевал, что по ходу и похитители девочки найдутся. Официальных дел по Кудракову не заводилось, прямых нарушений на нем не висело. Петр Васильевич Таранков заявление о похищении Лизы в милицию не подал. Связь Кудракова с похищением девочки была пока что эфемерной, она оставалась лишь предположением. Правда, именно это предположение позволило найти девочку. Значит, связь все же была.
И тут Глеб осознал, что его взгляд все время цепляется за одно и то же место на странице досье. Это был адрес офиса партии «Народная земля». Глеб задумчиво почесал затылок, потом открыл в компьютере карту Москвы и уточнил, где находится офис. Затем он быстро оделся и вышел.
До времени встречи с Потапчуком оставалось более трех часов.
* * *
Оборотень очень старался ни о чем не думать, чтобы не пропустить, заметить и вовремя схватить за хвост правильное решение о том, как найти некоего Дмитрия Петрова, исчезнувшего из поля зрения Игоря Маркова (Столыпина). Что с ним потом делать — это вопрос второе. Сначала его нужно найти. А не думать оказалось довольно сложно. Поток впечатлений от ночных событий был такой плотный, что наглухо забил все магистрали в мозгу. То тут, то там навязчиво сигналили и полунамеки Эммы об оставшейся последней неделе перед глобальным катаклизмом в его отдельно взятом мире, и желания вернуться к Лене, и вопросы, как вежливо сделать вид, что ничего не было. Последнее, впрочем, было самым легким в исполнении, но зудело не меньше всего остального. Зудело сомнением. А еще позвякивал колокольчик тревоги. Ведь он не явился этой ночью в отряд. Высовывала недовольную морду неприязнь к Игорю, к главному заказчику, к верховному шефу и работодателю. Пока Оборотень не познакомился с ним лично, он не придавал значения никаким рассказам о нем как о человеке странном и коварном. Сам он ничего подобного пока что в нем не разглядел — не было подходящей ситуации, но интуитивно он чувствовал, что слухам можно доверять.
Так или иначе, нужно было уединиться и все обдумать. И Оборотень отправился не по адресу Петрова, а на свое излюбленное для мысленного уединения место. По дороге он набрал номер Старшего и, извинившись за то, что не приехал сразу после встречи с Игорем Столыпиным, отрапортовал, что уже вышел на охоту. Свое ночное отсутствие он объяснил подвернувшейся случайностью убить одновременно двух зайцев: сэкономить время на переездах между Москвой и точкой дислокации отряда и возможностью сразу приступить к сбору информации по делу. В конце Оборотень добавил, что оказался в гостях у приближенных Столыпина.
— У колдуньи, — уточнил он.
— Эмма Голларост, женщина-одуванчик, — сразу сообразил, о ком речь, Старший. — Я все понял, парень. Знакомая ситуация.
— Вы, командир, о чем? — удивился такому повороту разговора Оборотень.
— Да не напрягайся. Это правило такое. Через нее под разными предлогами проводят всех новеньких, вызывающих особый интерес. Меня на заре моей карьеры в нашем формировании тоже туда… как бы случайным ветром занесло. Она всех проверяет. Заведенка. Служба то ли магической, то ли экстрасенсорной безопасности. Не дрейфь: случилось то, что должно было рано или поздно случиться. Считай, тебя заметили. Можешь сделать карьеру. Теперь все только от тебя зависит, я тебе вряд ли смогу чем подсобить, если не считать дружеских советов по делу.
— Так это было запланированное мероприятие? — задумчиво, скорее сам себе проговорил Оборотень.
— Конечно. А ты думал, случайность? А как тебя туда занесло?
Оборотень понял, что сболтнул лишнего. Ему совсем не хотелось рассказывать о том, как он не поехал в отряд только потому, что решил трахнуть Лену. И тут еще более едкая мысль кольнула сознание. Он точно решил не продолжать эту тему, потому что побоялся услышать, что на этот же крючок цепляют всех. Ну, или многих. Надо было выкручиваться.
— Командир, она проверяла меня своими штучками.
— Естественно. Для этого тебя и привезли. Про отряд что спрашивала?
«Кажется, получилось!» — сбрасывая напряжение вдохнул и выдохнул Оборотень. Все остальное, даже о каком-то непонятном предупреждении о скорых проблемах, можно было рассказывать Старшему. По сравнению с ночью секса вместо установленной в отряде строжайшей дисциплины это было «забавной сказкой». Даже лучше было рассказать. Надо было рассказать! Потому что если что-то грозит Оборотню, то это зацепит и отряд. Командир должен знать. Предупрежден — значит, вооружен.
Но тут он понял, что запутался, и сразу стал винить себя, что он плохой солдат. Почему у него не получается просто делать дело, без анализа, без личной вовлеченности? Какого лешего ему надо обязательно понять свое отношение ко всей этой мешанине? Узнать свое место в этой игре?
Любые отношения Оборотню осточертели уже давно. Еще в детском доме он твердо решил, что больше не допустит никаких личных переживаний по поводу любых ситуаций. Насладиться — да. Но носить в себе и беспокоиться, думать, как кому-то выкрутиться, — нет. Ему нет никакого дела до тех, кто влип, потому что, как любит повторять Старший, жертва, как правило, всегда сама виновата. Пусть сама и выпутывается! Его дело простое — любой узел можно разрубить. Просто разрубить. Раз! Нету. Распутывать — это значит висеть в этих нитях, значит быть марионеткой, значит поддаваться манипуляциям. А ему очень не нравится, когда им пытаются манипулировать! Ему не нравится вся эта светская возня. Именно поэтому он ушел в отряд, в закрытый отряд, где минимум начальства, где минимум интриг на начальственном уровне, где приказы — это приказы, которые нужно выполнять.
Если бы сейчас было лето, Оборотень отправился бы прямой наводкой в Измайловский парк, купил бы пачку билетов на колесо обозрения и ездил бы круг за кругом, пока в голове не разойдутся все тучи, пока не наступит полная ясность, полный покой в его самоощущении.
Эта его привычка была родом из его детдомовского отрочества. Тогда он, еще для всех Стасик Шершнев, как ни пытался, никак не мог перевоспитать своего друга Сашку Муркина, чтобы тот меньше нарывался на унижения в их детдомовском зверинце. Теоретически Сашка все понимал, правильно повторял, как нужно действовать в той или иной ситуации. Но в реальной жизни в каждой следующей возникшей ситуации его доброта снова и снова брала верх, дразня ребят и особенно девчонок, как красная тряпка быка. Сашка, в общем-то, говорил, что не обижается на них, что понимает и, может, сам бы поступал так же, будь у него другой характер, но говорил он это, как правило, захлебываясь ручьями слез. Его доброта воспринималась как малодушие и провоцировала ребят на оскорбления. Они не боялись Мурки и на всю катушку безнаказанно разминались на нем в своей детской первобытной жестокости. Если рядом был Стасик, они Сашку не трогали, потому что все знали, что у Стаса есть старший брат Митяй. Но если Мурка попадался где-то один, то выходил из окружения мокрый от слез.
