Я широко раскрыла глаза и выдохнула почти неслышно:
— А что?
30
Даниэль
Иногда мне кажется, что Снежинка родилась для того, чтобы проверять меня на прочность. Каждый мой принцип. Каждый мой вздох.
Я сходил с ума, думая, какой опасности она все время себя подвергает, видя кошмары о том, что её могут одним росчерком королевского пера растворить в Завесе. А она беззаботно смеялась в ответ на очередную идиотскую шутку Мигеля.
Я помогал, подсказывал, объяснял… А она недоуменно поводила плечиком и, не глядя на меня, уверенно выполняла все, что подсказывала больная фантазия магистра на полигоне и в залах.
Я пытался надавить авторитетом, задеть, намекнуть, вызвать в ней гнев и бурю, которую так привык видеть в ней… она же смотрела спокойно и соглашалась, не спорила.
А эти ублюдки, которые так и вились вокруг девушки? Все вдруг позабыли, что еще недавно боялись смотреть в ее сторону, будто, глянув, могут тоже каким-то образом попасть в жернова правосудия. Но в их пустых головах такие мысли не держались долго.
Особенно когда Эва, такая сладкая и красивая Эва, снова обрела уверенность в себе. Снова смотрела прямо, насмешливо прикусывала свои розовые губки, встряхивала волосами и летела вперед, будто птица.
Да Кастелло-Мельхор тоже не мог её пропустить. Эта двуличная сволочь разве что слюной не капала, когда замечал Снежинку. Она же совсем не обращала внимания на голод в его взгляде. На то, как он старается оказаться рядом с ней, перемолвиться словом. Как он тянет к ней свои грязные лапы…
И даже у Жоакина, который больше, чем кто-либо из нас всех пекся о секретности и необходимости попасть на Игры — именно он из нашей пятерки сильнее всех жаждал победы, понимая, что для него это будет отличное начало карьеры, в которой прочие не так уж были заинтересованы — не возникало мысли, что ублюдочный блондинчик может делать это ради победы в отборе.
И я понимал это. Но, пожалуй, единственная возможность зацепить девушку и заставить её хоть как-то… отстраниться от Хайме-Андреса была именно в том, чтобы намекнуть на его шкурный интерес. Не помогало. Эва не замечала ничего, будто жила в своем собственном мире. И пробиться в этот мир оказалось не под силу даже мне. Потому что… по большому счету, я и не имел на это права.
Кто я такой?
Капитан её пятерки? Поручитель, который готов был и в два, и в три раза больше денег отдать просто так, без всяких обязательств?
Мужчина, сходящий с ума от ревности?
Осознание собственных чувств меня потрясло. И я вышел, почти сбежал из столовой, потому что если бы не сделал этого, сказал бы что-то непоправимое.
И только потом понял, какую ошибку совершил. Упустил Снежинку… а я ведь не оставлял её после Дня Нового года одну. Как извращенец незримо провожал каждый раз до общежития и стоял под распускающимися деревьями, пока в крохотном оконце на самом верху не зажигался свет.
Боялся? Может быть.
Боялся за нее… во всех смыслах.
Я вернулся в столовую, но там уже никого не было. Не знаю, что меня встревожило, но я чуть ли не носом повел, пытаясь понять, куда она пошла. Ходил по коридорам с приглушенным светом — большинство студентов уже разошлись по комнатам — и прислушивался… И в какой-то момент резко остановился. Потому что из пустой аудитории быстро вышел Хайме-Андрес и, не заметив меня, пошел прочь. А потом… оттуда же вышла Снежинка. С отрешенным и каким-то мечтательным выражением лица.
Меня тряхнуло.
Воображение услужливо предоставило картинки, чем могут заниматься парень и девушка, спрятавшись от всех остальных.
Что он с ней сделал?!!
Что она… позволила?!
Что там произошло такого, что Эва настолько погрузилась в свои мысли и даже не заметила меня?
Глаза застлала пелена, и я встряхнул девчонку, пытаясь добиться внимания, которое мне было просто жизненно необходимо… Ну скажи, скажи что он просто подошел к тебе с каким-нибудь уродским предложением, а ты послала его! Я пожалею тебя, а потом пойду и переломаю его ноги, чтобы больше не мог ходить!
Не сказала. Начала огрызаться, нести какую-то чушь про Игру…
Я понял, что больше не могу. Взорвался. Наорал. И неизвестно что бы натворил, если бы она не посмотрела на меня прямо и тихо-тихо не спросила:
— А что?
Что меня волнует?
В её глазах сверкал иней. Нет, не холод… Почти прозрачная зимняя изморозь, которая обычно серым пятном покрывает поверхности, но когда выходит солнце, преображает все вокруг и превращает в сказку.
Мне вдруг показалось, что для Снежинки я и стал — пусть на короткое мгновение — этим солнцем.
И потому я ответил чистую правду:
— То, что кто-то кроме меня может к тебе приближаться. Трогать тебя. Говорить с тобой. Заставит… любить.
Она еще шире открыла глаза и еще тише прошептала:
— Заставить влюбиться не возможно. Это приходит… по-другому.
— Как? — спросил, словно зачарованный.
— Постепенно. Внезапно. Ночью, вместе со снами. Легко. С трудом. Когда понимаешь, что тебе нравится в человеке какая-то мелочь… то, как он улыбается. Или отбрасывает волосы со лба. Как говорит и напряженно смотрит…
— И такое… пришло к тебе? — голос мне изменил.
И выдержка была на грани.
Я медленно-медленно, стараясь не напугать, оплел её руками и чуть сдвинул, утапливая в нишу, закрывая от всего этого враждебного мира…
Сияние её глаз померкло, когда она опустила веки. А губы сжались, будто не желая выдавать больше тайн. Она не собиралась продолжать.
Я не знаю, что ее напугало и остановило… Но безумная надежда на то, что сказанное Снежинкой относилось ко мне, вспыхнула с такой силой, что я понимал — только на этом я могу еще долго продержаться. Годы.
Глупо?
Возможно.
Но именно в этот момент я осознал, что, пожалуй, понимаю, о чем она говорит.
И прижался губами к её закрытым глазам.
Её смеженные веки трепещут, словно крылья бабочки.
От Снежинки одуряюще пахнет, в этом запахе сразу все. Жизнь, невзятые пока вершины, сладость желания, искра и далекие берега. Близость женщины.
Я теряюсь в нем, и в этом трепете, почти неловко притягиваю девушку еще немного, легко-легко прохожусь дыханием по ее виску, где бьется голубая жилка, по нежной щеке и почти робко прикасаюсь к губам.
Она сама открывает рот и меня затягивает так, что вынырнуть назад — смерти подобно.
В моей жизни было много женщин. Веселых и откровенных студенток. Простушек из моего родного города. Опытных продажных блудниц из столичных домов. В моей жизни было много поцелуев. Робких и неумелых. Требовательных, ведущих к ярким, страстным ночам. Жестких, до искусанных пьяных губ.
