После того как обыватели поняли, что русская власть с преступниками шутить не будет, количество противоправных деяний резко пошло на убыль. Даже лычаковские батяры, которых австрийская полиция не могла угомонить более полувека, поуспокоились. Уличные грабежи и разбои практически исчезли. Среди преступлений преобладали кражи из оставленных бежавшими в Австрию горожанами квартир, нарушения антиалкогольных правил и такое невозможное в России явление, как спекуляция.
Как только началась война, жители Львова стали расхватывать товары в магазинах. Возросший спрос на товары немедленно вызвал резкое повышение цен. Для защиты населения магистрат уже 4 августа утвердил максимальный тариф — перечень предельных цен на основные продовольственные товары и топливо. Превышать эти цены было запрещено под угрозой административных наказаний.
В первые дни после занятия Львова русскими войсками торговцы, под тем предлогом, что австрийский максимальный тариф уже не действует, а русский еще не введен, начали безудержно взвинчивать цены. А поскольку возникло опасение, что запасы во Львове скоро иссякнут, публика позволяла драть с нее три шкуры без единого слова протеста. Товары дорожали каждый день. Поэтому 17 сентября военный генерал-губернатор граф Бобринский издал постановление, которым воспрещал всякое повышение цен на предметы первой необходимости сверх установленной при австрияках таксы. Виновные в нарушении этого постановления должны были подвергаться в административном порядке заключению в тюрьме до трех месяцев или штрафу до трех тысяч рублей. Кроме этого, по распоряжению градоначальника подлежали конфискации товары в тех магазинах, которые не возобновляли свою деятельность.
Но жажду наживы не могли остановить даже такие серьезные меры. И несмотря на то, что уже в начале октября в городе был организован подвоз товаров из России, львовские купцы продолжали создавать искусственный дефицит и задирать цены.
На борьбу со спекуляцией, как на дело государственной важности, были брошены все силы полиции, не только наружной, но и сыскной. Еженедельно Тараканов совместно с участковыми полицейскими устраивал рейды по магазинам и нещадно карал проштрафившихся торговцев. Мзду ему предлагали постоянно, но коллежский секретарь пока держался.
Хмелевский и Хаузнер оказались помощниками незаменимыми. Поляк при австрийцах был приставом Лычаковской части — самого криминального района города, а Хаузнер пятнадцать лет прослужил в сыскной полиции и всех львовских мазуриков знал лично.
Получив задание раскрыть какую-нибудь кражу или грабеж, поляк и еврей на несколько дней исчезали, а когда объявлялись, то сообщали все данные и о личности преступника, и о местонахождении похищенного. Русским чинам сыскного отделения оставалось только арестовать злодея и отобрать у него украденное.
О том, что Тараканов взял на службу еврея, начальству донесли незамедлительно. Ясевич вызвал начальника сыскного отделения и имел с ним продолжительную беседу. Итогом этой беседы стала договоренность о том, что Хаузнер служить продолжает, но в сыскном отделении должен появляться только в случае крайней необходимости. Свидания с ним теперь проходили или в кавярнях, или на квартире у Тараканова. И всю ответственность за бывшего инспектора коллежский секретарь брал на себя.
* * *
К прекрасно приготовленной Мартой телятине Хаузнер принес бутылку не менее прекрасного штирийского ландвайна из довоенных запасов. Дела успели обсудить еще до ужина, поэтому за вином говорили на отвлеченные темы.
— Пан Хаузнер, а как вашего батюшку звали?
Инспектор удивился:
— Моисей. А вам к чему?
— Позвольте мне вас на русский манер называть по имени-отчеству? А то пан Хаузнер — уж больно официально, а просто Леопольдом я вас звать не могу, все-таки вы намного старше.
Хаузнер хмыкнул.
— Никогда бы не подумал, что меня кто-нибудь когда-нибудь будет звать по-русски. Ну что ж, если вам так удобнее — извольте.
— Скажите, Леопольд Моисеевич, а почему вы не ушли с вашими войсками?
— Зачем мне было уходить? Ни в Кракове, ни в Вене у меня никого нет, на службу там в военное время не устроишься, жить мне там негде. А здесь у меня хотя бы крыша над головой есть. Да и знаете, что творилось, когда войска уходили? Поезда уезжали забитыми под завязку. Люди бросали на вокзале все свои вещи, иначе в поезд было просто не протиснуться. А ушлые ребята из предместий все это брошенное имущество тут же прибирали к рукам. А потом принялись за оставленные квартиры. Когда уехавшие вернутся, многим из них придется жить на пустом месте. А я не так богат и не так молод, чтобы все начинать сначала. Нет, я лучше подожду здесь.
— Чего подождете? Возвращения австрийцев? Вы уверены, что мы уйдем из этих мест?
— Я очень на это надеюсь.
— Вот как! Спасибо за откровенность. Ну и чем же вам русская власть не угодила?
Некоторое время Хаузнер испуганно молчал. Потом поерзал в кресле и сказал:
— Австрийские вина очень коварны. Не замечаешь, как пьянеешь, перестаешь следить за языком. Но уж раз я начал, то скажу. Да и вас я успел изучить и уверен, что доносить на меня вы не побежите… Как мне может нравиться такая власть, которая из меня, полноправного гражданина, делает человека второго сорта? Сегодня мне не разрешают служить, завтра — запретят свободно передвигаться по стране. Ведь русские евреи не могут свободно выбирать себе место жительства?
— Ну да, есть черта оседлости. Но местностей, где ваши единоверцы могут проживать свободно, в нашей империи очень много. А при определенном образовании и роде занятий евреи могут жить и вне этой черты.
— Все равно в России мы люди второго сорта. А я еще не встречал того, кто добровольно хотел бы стать человеком второго сорта. Может быть, вам приходилось?
— А вы никогда не думали, с чем связаны эти ограничения?
— С чем же, позвольте узнать?
— Ограничивая евреев, мы защищаем русских. Уж очень ваши соплеменники ловки и беспринципны. Возьмем, например, торговлю. И сейчас в России купцов-евреев хоть отбавляй, а если бы черта оседлости не существовала, они всю бы нашу торговлю в свои руки захватили.
— То есть вы ограничиваете более умных?
Тараканов опешил.
— Вы считаете, что евреи умнее русских?
— Это вы так считаете. Вы же сами только что сказали не будь черты оседлости, еврейские купцы разорили бы своих русских конкурентов. Значит, евреи умнее?
— Не умнее, а изворотливее. Вот взять ваших львовских купцов. Ведь ни стыда у них, ни совести. Попрятали товар, взвинтили цены. И им абсолютно все равно, что будет с их земляками, как они будут существовать, главное — урвать свои сребреники.
— Ну вот вы уже всех нас в иуды записали. Вы что, думаете, что в Лемберге купцы поголовно евреи? Так я вам скажу: нет, не поголовно. Евреев-купцов у нас процентов пятьдесят. А остальные — поляки и русины. И эти славяне точно так же прячут свой товар и точно так же накручивают цены. Может, поляков и русинов тоже за черту оседлости отправить? В Галиции, как и во всей империи Габсбургов, много евреев. Много их и в Германии. Но ни у Франца Иосифа, ни у Вильгельма черты оседлости нет. И что, слабее от этого стали Австро-Венгрия и Германская империя? Что, купцы-немцы разорились? Я думаю, что, ограничивая евреев в правах, царь поступает глупо и недальновидно. Вместо трудолюбивых, умных и послушных подданных он получает целый народ бунтовщиков, во всяком случае потенциальных. Я читал, что среди ваших революционеров очень много евреев?
