Тараканов плюнул, пошел к себе в кабинет и закурил папиросу.
Жена пришла к нему минут через сорок.
— Я, наверное, домой поеду. Не могу я больше без Ваньки.
— Езжай, Настя. И правду, негоже такому маленькому без мамки. Вот Новый год отпразднуем, и езжай.
— А какой Новый год? Здешний или русский?
— А давай оба! Представляешь — два Новых года в один год!
— Нет. Давай я здешний с тобой, а наш — с сыном. Так будет справедливо.
* * *
Дознание у Мощинского продвигалось резво. После того как он пообещал пану Сочке две сажени дров, в кружок его приняли с распростертыми объятиями. Молодые же артисты отнеслись к новому кружковцу настороженно — сторонились, при нем между собой не откровенничали. Мощинский быстро смекнул, что задание под угрозой, и решил проявить инициативу.
По окончании второго занятия с его участием он встал и торжественно объявил:
— Дамы и господа! Позвольте новичку влиться в ваш уже давно сложившийся коллектив как в прямом, так и в переносном смысле! У меня есть кой какой запасец напитков, питие которых в настоящее время запрещено. Генерал-губернатор постановил подвергать такие напитки уничтожению, и я, как его верный слуга, предлагаю всем вам, в первую очередь — вам, пан профессор, исполнить волю графа. Операцию по уничтожению напитков назначаю здесь, после окончания следующего занятия.
Пан Богуславский просиял:
— А у вас, молодой человек, определенно есть все задатки актера. Вы и декламируете прекрасно, и с дикцией у вас все в порядке. Ну а главное — смысл декламации. Смысл, дамы и господа, — всегда главное!
Узнав об инициативе своего нового подчиненного, Тараканов чертыхнулся, сначала поругал его за несогласованные с начальством действия, потом похвалил за смекалку и пошел к Ясевичу. Вернулся он с плотно закрытой корзиной.
— Здесь — полдюжины шустовского. Оказывается, его до войны экспортировали в Австро-Венгрию. Садитесь, пишите расписку в получении.
Через два дня состоялось очередное занятие. Затянулось оно допоздна. В 10.30 вечера, за полчаса до наступления комендантского часа, кружковцы вышли из здания казино шумной гурьбой. Один из лицедеев затянул было какую-то песню, но более трезвые товарищи его быстро остановили. Другой предложил ехать в номера. Его тоже быстро осадили. Артисты-недоучки жестами и свистом стали ловить проезжавших мимо извозчиков и один за одним разъезжались. Наконец на улице остались только Мощинский и одна из слушательниц. Когда перед ними остановился извозчик, коллежский регистратор подсадил барышню в санки и хотел было застегнуть полог:
— Стась! Что вы делаете? Вы хотите меня бросить? Нет, у вас это не получится. Садитесь немедленно рядом и везите меня к себе. Я хочу посмотреть, как в нашем городе устраиваются оккупанты!
На следующее утро Мощинский опоздал на службу, но начальство его за это не ругало.
— Вы оказались правы, Осип Григорьевич, про убитую стали говорить буквально после первых двух рюмок. Сначала все набросились на одну барышню — Марыся ее зовут, фамилия Ковалевская. Именно она всем сказала, что Кравчук уехала из города. Марыся начала плакать и оправдываться — мол, видела Касю девятнадцатого августа на вокзале, с вещами, вот и подумала, что та уехала. Мне кажется, девочка вполне искренна. Да и по рассказам львовян я знаю, что на здешнем вокзале в конце августа творилось — люди весь багаж бросали, лишь бы в поезд втиснуться. У нас в участке живет такой пан Павловский. Он жил с женой, тестем и тещей. Так вот, девятнадцатого августа они пытались сесть в поезд, вся семья села, а ему места не хватило. Теперь кукует один-одинешенек, ждет, когда нас австрияки одолеют, чтобы с семьей воссоединиться. Ждет не дождется… В общем, решил я, что к панне Марысе вопросов у нас не должно возникнуть, и переключился на другую панну — Анну. Это Касина лучшая подруга. Дамочка — оторви и брось. Хороша, стерва. Но пьет как лошадь и при этом совершенно не пьянеет. Сама напросилась в гости, вылакала у меня весь ренвейн, ну и… В общем, до утра осталась. Я, как вы и сказали, позволял себе разные высказывания против Государя (прости меня, господи!) и нашей польской политики. Мне кажется, этим я барышню заинтересовал.
— Лучшая подруга, говорите? Это очень хорошо. С кем, как не с лучшей подругой, делиться барышне любовными переживаниями. А умерла Кравчук, я уверен, именно из-за любви. Ну что ж. Коньяк у помощника градоначальника пропал не зря. Господин коллежский регистратор, объявляю вам благодарность. Работайте и дальше в этом направлении. Постарайтесь аккуратно, исподволь выяснить у вашей новой пассии все о предмете сердца ее покойной подруги. Но только очень-очень аккуратно. Не дай бог, она чего-нибудь почувствует и замкнется. Тогда последняя ниточка оборвется.
— Слушаюсь! Только… кхм. Нельзя ли еще коньячку?
* * *
Дневной портье «Абации» состоял на связи у Хаузнера еще с довоенных времен, поэтому именно ему бывший инспектор криминальной полиции и поручил слежку за восточным человеком. В одну из встреч с агентом Хаузнер узнал, что днем в гостиницу приходил какой-то паренек и просил пустить его к пану Вадиджаняну. Назвался парень подмастерьем столярных дел мастера Скрыпки с улицы Лукевича. Вадиджанян его сразу же принял, поговорил не более трех минут, а потом с ним же куда-то и ушел, а вернулся только через несколько часов. Хаузнер взял извозчика и поехал на Тукевича. Разговорить подмастерье помогла купюра в 10 крон. Спрятав бумажку в карман рваного пиджака, парень рассказал, что в мастерской для восточного человека было изготовлено несколько больших сундуков, причем делал их сам хозяин. Эти сундуки сегодня на трех ломовых подводах Вадиджанян увез в неизвестном направлении. Хаузнер нашел и ломовиков, благо нанимать их бегал все тот же подмастерье. Они сообщили, что отвезли сундуки на Пасечную улицу, за Лычаковской рогаткой, в дом номер 35. Слушавший рассказ Хаузнера Хмелевский тут же доложил, что в этом доме живет некая Ганна-коцюха
[12], которая всю свою жизнь содержит воровской притон. Естественно, что заниматься таким промыслом Ганна могла только с благословения комиссара Лычаковской части надворного радника Хмелевского, за что и благодарила его разной полезной информацией.
Поляк поговорил со своей агентессой и доложил Тараканову, что сейчас квартиру у Ганны снимают пятеро восточных людей. Они забрали в свое исключительное пользование сарай, стоящий на задах ее участка, починили дверь, навесили на нее огромный замок и велели ей и ее ребятам туда не соваться. Сегодня им привезли какие-то большие сундуки, которые постояльцы отволокли в сарай. А до этого к кавказцам несколько раз приезжал какой-то богато одетый еврей, с его саней они тоже чего-то разгружали и прятали в сарае. По ночам они там копошатся, и раздается оттуда какой-то непонятный стук.
* * *
Дознание шло резво, но зашло совсем в другую сторону. Дочь бежавшего в Австрию польского домовладельца Анна Олешкевич про свою покойную подругу Мощинскому ничего не рассказывала, а вот псевдоантироссийские настроения псевдоинтендантского чиновника ее очень интересовали. Она без конца заводила с коллежским регистратором разговоры на эту тему, внимательно слушала его пламенные речи о порабощении Польши варварами москалями и в один прекрасный вечер, за два дня до европейского Нового года задала неожиданный вопрос.
