Услышав про попутчиков, Тараканов почувствовал укол ревности.
— А ты в Киеве бери билет в дамское отделение, в скором поезде в первом классе оно есть. Дамы уж не запьянствуют.
— И то верно. Но небось дорого!
— Бери, не скупись. На вот тебе еще пятьдесят рублей. И прошу тебя, подарок Ванькин артельщику не отдавай, сама неси, он всего пару фунтов весит.
Тараканов купил сыну немецкий заводной трамвай и очень боялся, что игрушка в дороге сломается.
— Ладно, ладно.
Ревность продолжала сверлить Тараканова.
— С кем Новый год собираешься праздновать? — как бы невзначай спросил он жену.
— Я к Леле поеду. Там и Липа будет, а я ее с самой гимназии не видела!
— Что за Липа? Замужняя?
Настя заулыбалась.
— Замужняя, замужняя, не беспокойся. Муж у нее в Питере, в вашем министерстве служит, поэтому она в Москве очень редко бывает. Ох и наболтаемся же мы!
В трамвае, по пути в сыскное, Тараканов придумал своему австрийскому помощнику еще одно задание.
* * *
Хаузнер ничего интересного не узнал. Он нашел дворника, но тот про личность извозчика ничего пояснить не смог. Он действительно вызывал его по просьбе жилички, но кликнул первого попавшегося. Естественно, что ни номера, ни внешности возницы дворник не запомнил. Не запомнила извозчика и фрау Янкель.
— Жаль, но что же делать. Спасибо, Леопольд Моисеевич, и у меня для вас сразу новое задание. Кравчук училась в учительской семинарии, преподавала в школе. Попробуйте поискать там. Наверняка и промеж коллег у нее имелись подруги. Может, среди них были такие близкие, которым она доверяла свои сердечные тайны?
— И семинарии, и школы сейчас закрыты. Я читал в газетах, что их откроют только после подготовки русского педагогического кадра.
— Поищите преподавателей и инспекторов, наведайтесь в Дирекцию народных училищ. Ну не мне вас учить работать, Леопольд Моисеевич!
— Слушаюсь.
— Пока результата не будет, ко мне можете и вовсе не являться, но как только что-то узнаете — сообщайте немедленно, в любое время дня и ночи.
* * *
Без стрельбы не обошлось. Сыскные, вместе с чинами Лычаковского участка, обложили дом Ганны-коцюхи со всех сторон, дождались, когда туда из гостиницы приедет Вадиджанян, после чего предложили кавказцам сдаться. В ответ прозвучал залп из нескольких винтовок. Осада продолжалась четыре часа. Пришлось привлечь войска. Фронтовик-поручик, командир комендантской роты, оценив обстановку, приказал своим бойцам установить на крыше соседнего дома пулемет, лично к нему приложился и дал по окнам дома длинную очередь. После этого крикнул:
— Господа бандиты! Сдавайтесь, а не то я вас гранатами закидаю!
— Сидаемса! — закричали из дома.
Все-таки в военном положении были свои преимущества.
* * *
Когда он вышел на Казимировскую, к участку подкатил автомобиль. Из него вылез военный следователь Хомяков и поприветствовал Тараканова. Вместе со следователем приехало трое дюжих унтеров.
— Уходите или возвратились, Осип Григорьевич?
— Хотел домой отлучиться, пообедать.
— Не могли бы вы ненадолго задержаться? У меня к вам есть серьезный разговор, касаемый убийства Мощинского.
— Конечно-конечно, прошу.
Тараканов отвел нежданного гостя в свой кабинет.
— Чаю?
— Спасибо, пил уже. А чай, извиняюсь, не водка, его много не выпьешь.
Вошедшие вслед за Хомяковым в кабинет начальника сыскного унтеры заулыбались.
— Вы, братцы, в коридоре постойте, — приказал им капитан. Когда за унтерами закрылась дверь, обратился к Тараканову: — У вас, говорят, жидовин служит?
— Да. Бывший инспектор криминальной полиции Хаузнер. Он мне очень сильно помогает в розысках.
— Это хорошо, что помогает, а вот то, что вы циркуляры родного министерства нарушаете, вот это плохо. Евреям воспрещена государственная служба.
— Так он не на государственной службе состоит, он у меня по вольному найму.
— Осип Григорьевич! Вы прекрасно поняли, что я хотел сказать. Да и кроме министерских циркуляров существует и прямой приказ генерал-губернатора о запрете приема на службу иудеев.
— Господин капитан! Я сюда поставлен преступления раскрывать, а без здешних кадров мне сделать это было бы крайне затруднительно.
— А вам никто не запрещал подбирать себе местных сотрудников, вот только к выбору их вы должны были относиться гораздо тщательнее. Ладно, с этим мы еще разберемся. Скажите лучше, где сейчас ваш Хаузнер, или, как вы его ласково называете, Леопольд Моисеевич?
— Ну коль вы осведомлены о том, что я обращаюсь к пану Хаузнеру по имени-отчеству, вы должны быть осведомлены и о том, что ему здесь появляться не рекомендуется. Я встречаюсь с ним и даю ему поручения или в кавярнях, или у себя на квартире. Сейчас он как раз такое поручение и выполняет, как выполнит, так ко мне и придет доложить.
В это время дверь в кабинет открылась и вошел Хаузнер.
Хомяков, видимо, изучил его фотографическую карточку, потому что сразу узнал инспектора.
— Опа! На ловца и зверь бежит! — воскликнул он и, обращаясь к Хаузнеру, спросил по-немецки: — Господин инспектор?
— Да. С кем имею часть?
— Капитан Хомяков, следователь военно-окружного суда. Ребята, а ну-ка сюда идите! — крикнул Хомяков унтерам.
Те зашли в кабинет. Один из них встал у двери, второй подошел к Хаузнеру, третий — к Тараканову.
— А я, собственно, за вами, пан инспектор. Не догадываетесь, по какому поводу? — Хомяков достал папиросу и, не спрашивая у хозяина кабинета разрешения, закурил.
— Нет, — ответил Хаузнер.
— Ну как же! А я думал, сразу сообразите. Да ведь и сообразили, а? Наверняка сообразили! Что, нет?
Ну будет вам, будет. Хорошо, не хотите сознаваться, не надо. Я вам сам расскажу. Господин Хаузнер, известно ли вам о существовании приказа начальника сорок второй пехотной дивизии генерал-лейтенанта фон Роде от третьего сентября минувшего для вас тысяча девятьсот четырнадцатого года?
— О сдаче оружия? Я его выполнил. В этот же день я отнес свой «парабеллум» в Ратушу.
— Ой ли? Ой ли, Леопольд Моисеевич? Мне кажется, что это не так. Ведь австрийцы — это же немцы, а немцы — нация педантичная. Везде любят орднунг. Все учитывают, все записывают. А бежали они с Галичины так быстро, что все свои документы побросали. И стоило мне в бумажках вашего полицай президиума покопаться, как я быстро установил, что у вас было два револьвера, простите — пистолета. «Парабеллум» и «браунинг», двадцать пятого калибра. Маленький такой, для тайного ношения. Один вы сдали, а другой — оставили.
