Не знаю, как долго Мейсон говорил, потому что в какой-то момент я заснула под успокаивающие переливы его голоса. Он обволакивал меня, как бархат, и защищал от темноты.
Тогда
20
Едва проснувшись, я двинулась в ванную комнату, прокладывая путь среди вещей. Внезапная вспышка света опалила глаза, и я зажмурилась. Затем подошла к шкафу и заглянула за него. Никаких вентиляционных отверстий.
Я проверила унитаз и раковину. Похоже, вентиляцией служил лишь плинтус вдоль дальней стены главной комнаты.
Тем не менее я продолжала искать, ползая под кроватью, ощупывая стены, напоминая себе, что отсутствие зрения не останавливает слепых. Нужно быть храброй. Нельзя развалиться.
Еще мне нужна была коробка брауни. Где же она? Я подняла одеяло, зная, что лакомство лежит там, предвкушая, как нащупаю острые углы длинной тонкой упаковки.
Но ее там не оказалось.
Под подушкой тоже.
И за изголовьем.
В темных, помутившихся уголках моего разума потеря пирожных была равносильна потере друга.
Я продолжала искать, рылась в одежде на полу, распутывала паутину простыней и разбирала груду коробок с крекерами и печеньями. Я обшарила каждый квадратный сантиметр комода и шкафа.
Ничего.
В последнем рывке я добралась до ручки холодильника, и, как по волшебству, меня осенило: в нем же должна быть подсветка. Почему я не подумала об этом раньше?
Я распахнула дверцу. Все, эта печать сломана. По лицу пробежал холодок. Но вокруг по-прежнему было темно. Рабочий холодильник без лампочки.
В комнате раздался пронзительный хриплый звук. Мне потребовалось мгновение, чтобы понять: его издаю я – это вопль моего разочарования, моего отсутствия контроля. Просто дыши, сказала я себе. Брауни где-то здесь.
В этой комнате.
Где еще можно проверить?
А вдруг их тут нет? Неужели монстр вошел в комнату, пока я спала, и утащил коробку?
Раздался стук, и я вздрогнула. Мейсон пришел. Я кинулась к стене, как мышь за сыром.
– Я принес тебе кусок торта, – сказал он.
– Что? – У меня голова закружилась.
– Торт, – повторил Мейсон. – Со свечой. Ты ведь любишь торты?
– Да. – Я все еще не понимала, о чем он.
– Какой твой любимый?
– С запеченным внутри ножом.
– Ладно, а менее любимый?
– Ванильный с голубой глазурью.
– Какое совпадение. Именно его я и принес. – Судя по голосу, Мейсон улыбался. – Ну вот. Поняла?
– Да. – Ничего я не поняла. Он что, тоже свихнулся?
– Только свечку не задувай. Держи у кровати.
– Ты ведь не серьезно, да? Никакого торта у тебя нет.
– Нет, но если бы был, я бы непременно с тобой поделился. Передал бы его как-нибудь через стену, может, даже с помощью волшебства.
– Что ж, спасибо, – сказал я, отчаянно желая заполучить кусок торта.
Следующие восемь дней Мейсон приходил к стене. Именно восемь, потому что каждый раз он спрашивал напоследок:
– Мне вернуться завтра?
Как будто такой вопрос вообще мог стоять. Да я жила его визитами.
– Мне бы хотелось представить себе, с кем я разговариваю, – сказал он однажды.
Я тоже хотела его представить. Но в моем представлении образ уже сложился. Я решила, что Мейсон сильный и жилистый, раз может карабкаться между стенами, с длинными волосами, поскольку ему, вероятно, нечем их подстричь, и темными глазами.
– Хорошо? – спросил он.
Я провела рукой по впавшему животу, затем по тазовым костям, которые выступали чуть не на десять сантиметров. В этой комнате я потеряла как минимум пять килограммов. Внутренняя поверхность коленей была фиолетовой, желтой и черной – изукрашенной синяками на разной стадии заживания – из-за того, что ночами, когда я лежала на боку, кости давили друг на друга.
– Ты первый, – сказала я.
– Я чуть выше метра восьмидесяти, – начал Мейсон, – отчего ползание по шахтам становится еще более интересным. У меня каштановые волосы и карие глаза, а нос – кривой, с тех пор как мне врезали по лицу на хоккее. Обычно я ношу линзы и жалею, что сейчас у меня их нет – или хотя бы каких-то очков, – но мне пришлось выбросить старые, потому что они высохли. Твоя очередь.
Я попыталась представить его кривой нос, вспомнив мальчика из школы, который дважды ломал свой, играя во фрисби.
– У меня темные волосы.
– Длинные или короткие?
– Чуть ниже плеч. – Я пощупала их, чтобы убедиться. – Люди говорят, типа у меня фарфоровый цвет лица, но это просто вежливое обозначение призрачной бледности. У меня зеленые глаза, и я невысокого роста, как мама – едва ли метр шестьдесят, – и с кучей веснушек, как папа.
– Веснушки где, на лице?
– Да почти везде, – призналась я и тут же пожалела об этом. Где он их представил? Зачем я это ляпнула?
– Ну, я люблю веснушки.
Я внезапно почувствовала каждую на своем лице; они горели, точно угли, а кожа пылала.
– Так что ты любишь делать, когда тебя не держит в заложниках сумасшедший? – спросил он.
– Я много пишу, в основном стихи. Еще бегаю. И люблю животных.
– Тебе бы понравилось на ферме у моего отца. Лучше всего было, когда он пытался вырастить барашка. Ягнята такие милые… все время прыгают. Ты когда-нибудь видела, как прыгает ягненок?
Я покачала головой, почти забыв, где нахожусь и что Мейсон меня не видит.
– Еще я очень люблю гулять пешком, – продолжил он.
– В горах?
– На самом деле где угодно – даже если идти надо дни или недели. Жизнь коротка, и я хочу увидеть как можно больше интересного, понимаешь?
– Ага, – сказала я, хотя совсем не понимала. Я могла только представить, каково это – сорваться с места, просто чтобы увидеть что-то красивое. – Ты учишься?
– Школа жизни считается?
– Конечно, – пробормотала я, а в голове роились вопросы. Где Мейсон теперь живет? Все так же, с отцом? Чем он зарабатывает?
– А ты учишься? – спросил Мейсон.
– Ну сейчас технически летние каникулы.
– А на Ямайку тебя почему-то не повезли, как я понимаю.
Я засмеялась – впервые с тех пор, как оказалась в плену, – и почувствовала в груди напряжение давно не используемых мышц.
Мейсон ушел вскоре после этого разговора, намного раньше, чем мне хотелось. На следующий день, в промежутках между терзанием матраса и поисками коробки, я ждала его, расхаживая по комнате, спеша к стене, когда слышала малейший стук.
