– Ты в любой момент можешь позвать настоящую Шелли, но вместо этого складируешь некую искусственную ее замену. Это нездорово. Что творится у тебя в голове?
Делаю шаг назад и натыкаюсь на стол.
– Я люблю тебя, – вздыхает мама. – Но на каком-то этапе тебе придется…
«Люблю тебя, но…» Это все, что мне требуется услышать – три слова оставляют свежую рану на сердце, а ведь мне казалось, от него уже остались только ошметки.
– То, что с тобой произошло, – ужасно, отвратительно, горько и несправедливо, – продолжает она. – Но ты вернулась. Ты дома, слава богу. И должна жить дальше.
Словно бы я не чувствую себя мертвой.
– Тебя не было семь месяцев, – говорит мама. – Не позволяй тому злобному существу отнять у тебя еще хоть один день.
При словах про «злобное существо» мне будто наждачкой по коже проводят. Мамы там не было. Как она может такое говорить?
– Я люблю тебя, – подытоживает она, на сей раз без «но». Вместо него повисает тяжелая пауза, и наконец мама качает головой.
Но я просто не могу, не могу сказать, что тоже ее люблю. Я не произносила этих слов с момента возвращения. Глаза мамы наполняются слезами. Ее лицо сморщивается, точно бумага в языках пламени, а капли влаги на щеках ничем не облегчают боль.
– Прости, – снова говорю я, жалея, что не могу заплакать. По крайней мере, это показало бы, что у меня по-прежнему есть чувства, что я стою времени и терпения окружающих.
Она выходит из комнаты, а я опускаю жалюзи, задергиваю шторы, выключаю свет и запираю за ней дверь. Сидя в темноте, трусь щекой о коврик, пока кожа не начинает гореть, затем головой о стул, пробуждая в памяти то время, когда я была полна решимости убежать и пыталась пробиться сквозь лаз. С головы отрывается клочок кожи. Волосы впитывают кровь, точно губка, и становятся ярко-красными.
Но я все равно не могу заплакать, хотя тогда так много плакала.
Пролезаю под стол и обвиваюсь вокруг ножки. Прижавшись щекой к дереву, я думаю о пропущенных концертах. И пропущенных днях. И о том, как сильно я скучаю по Мейсону.
Ужасно.
Скучаю.
Пустота такая, что я чувствую ее на языке, словно пепел трупов, кремированных после медленной и мучительной смерти. Тем не менее мои глаза остаются сухими. Все слезы пролиты. Если бы я не стала писать, у меня бы и голоса не было.
Тогда
27
Едва проснувшись, я выскочила из постели и метнулась к лазу. У меня подпрыгнуло сердце. Прямо как в рождественское утро, Санта оставил мне подарок. Я знала, что там, но все равно волновалась. Втянула сумку из коридора к себе и заглянула внутрь.
Обложка блокнота была мраморной, серебристо-синей, с переплетом из блестящей золотистой спирали. Я вынула его. Страницы тоже были окантованы золотом. На дне сумки лежала ручка. Я вытащила ее и проверила, не смогу ли использовать в качестве ножа кончик или колпачок. Но оба оказались пластиковыми.
Я открыла блокнот, и тут раздался стук Мейсона. Я поспешила к стене, желая поведать ему о своем призе.
– Я же сказал, – ответил он. – Играй по правилам, тогда получишь, что хочешь.
– Чего я действительно хочу, так это вернуться домой.
– Вот почему я пытаюсь вытащить нас из этого дерьма. Кстати, я тут нашел кое-что полезное.
– Что же?
– Отвертку. Валялась в одном из отопительных каналов. Наверное, какой-то рабочий забыл. Пожалуй, ей можно взламывать замки, делать дыры в гипсокартоне или защититься, если потребуется.
Я открыла рот, чтобы поведать о своей борьбе с матрасом, но в последний момент промолчала. Вдруг Мейсона поймают? Вдруг он решит спастись, рассказав монстру все, что знает?
– Я как раз хотела тебя кое о чем спросить, – начала я вместо этого. – Когда ты впервые попал сюда, в комнате были твои любимые снеки?
– Снеки?
– То, что ты любишь есть. Все было подобрано индивидуально, как будто специально для тебя?
– Теперь, когда ты об этом упомянула, думаю, да. Но, честно говоря, я не очень разборчивый. Ем все, что увижу.
– Хорошо, а как насчет одежды – той, что обнаружилась в комоде, когда ты очнулся? Твоя любимая? Бренды, которые ты обычно покупаешь?
– Я не особо модный парень. Там были просто свитшоты и футболки, плюс одна толстовка на молнии.
– Все твоего размера?
– Да, а что? Что ты думаешь?
– Я думаю, он выбрал нас по какой-то определенной причине. Не знаешь, украшена ли комната Саманты ее любимыми вещами?
– Нет, но я могу спросить.
– Как по-твоему, он мог забрать нас ради выкупа?
– Что ж, если так, я в дерьме. У меня богатых знакомых нет.
– Может, тебя он выбрал по другой причине.
– Или вообще случайно.
– Почему тебя – случайно?
– Из-за моего неотразимого обаяния?
– Я серьезно.
– А я нет?
– Мои родители отдадут что угодно, лишь бы меня вернуть, – сказала я.
– Вы были настолько близки?
– Мы и сейчас близки.
– Прости. Я это и имел в виду.
– У родителей синдром единственного ребенка – то есть, по сути, они подмечают каждую мелочь в том, что я делаю, говорю, чувствую или хочу. Стоит мне хлюпнуть носом, они практически бегут с салфетками наперевес.
– Вот бы ты приболела, когда тот урод тебя похитил, да?
– Ага. Вот бы мама настояла поболтать за чашкой кофе. Вот бы папа встал пораньше, а не проспал.
– А почему он вообще проспал?
– Заработался допоздна накануне.
– Но ты ж говоришь, тебя похитили в воскресенье. Твой отец что, работает по субботам?
– Да, с некоторых пор. – Все чаще и чаще, все дольше и дольше.
– Дай угадаю – он трудится в больнице? Или в круглосуточном колл-центре?
– В банке.
– Серьезно?! В банке?
– Да, а что?
– Тебе не кажется немного странным… работа допоздна в банке? У них что, круглосуточное обслуживание?
Я закусила губу. И правда странно. Так почему я никогда не задавалась этим вопросом? Работа допоздна, даже в выходные…
– Моя мама ушла, когда мне было восемь, – сказал Мейсон. – Папа не выдержал и начал пить.
– Мне так жаль.
– Да, это отстой, особенно паршиво было по ночам, когда отец напивался в хлам. Он запирал меня в подвале, чтобы я не путался под ногами, а потом говорил, что я сам виноват.
– Мейсон, это ужасно.
