– Так почему же не съел?
– Потому что хотел поделиться с тобой. – Он взял плитку обратно, разорвал обертку и снова просунул через отверстие.
Я откусила гладкий темный бок лакомства. У него был сладко-горький вкус – такой шоколад, с бархатистой текстурой и высоким процентом содержания какао, любил есть мой отец. Я вернула угощение.
– Вкусно, правда? – Голос Мейсона был густым, сладким.
– Изумительно. – Я снова взяла плитку, заметив оставленный им след укуса – отпечаток в форме полумесяца в верхнем углу. Я прильнула губами к тому же месту и зажмурилась.
– Надо было еще попросить маршмеллоу, – сказал Мейсон и принялся болтать – что-то о походах и крекерах.
Я откусила еще раз. Шоколад растаял на языке и как сироп просочился по горлу. Так мы и обменивались до самого последнего кусочка: Мейсон настоял, чтобы его съела я. Но мне не хотелось так скоро заканчивать. Вместо этого я прижала остатки лакомства к губам, представляя наш поцелуй, гадая, на что он был бы похож.
– Хотела бы и я чем-нибудь с тобой поделиться.
– Как насчет секрета?
– Какого?
– Любого. Скажи то, что никто не знает.
– Хм… – Я задумалась.
– Или как насчет поступка, которым ты не гордишься? Вроде моей выходки в магазине…
Вытянувшись на полу, я прижалась щекой к его ладони и поднесла кончики пальцев Мейсона к своим губам. На вкус они были как шоколад.
– Так что? – спросил он.
Судя по звуку, Мейсон тоже лежал – совсем близко, по ту сторону дыры.
– Я отказалась попить кофе с мамой в то утро, когда меня похитили. Побежала отвечать на сообщение, и вот я здесь.
– Хорошо, но неужели ты думаешь, это можно сравнить с ограблением круглосуточного магазина и тюрьмой?
– Почему нет? Это достойный сожаления поступок, не так ли?
– Попробуй копнуть глубже.
– Насколько глубоко?
– К тому крохотному месту внутри тебя, где хранятся тайны – то, о чем не хочется думать.
– Ты еще и терапевтом подрабатываешь?
– Я просто читал много статей.
– Много статей, потому что…
– Скажем так, моя жизнь до сих пор давала мне предостаточно мотивации для самокопания.
– И, видимо, продолжает давать, – сказала я, имея в виду его нынешний статус пленника.
– Ну расскажи, пожалуйста, – настаивал он.
– Мне слишком неловко.
– Ну, теперь ты просто обязана мне сказать.
Мое лицо вспыхнуло при мысли о том инциденте. Почувствовал ли Мейсон?
– Это было в третьем классе, – сказала я ему. – У нас в классе был хомяк.
– Серьезно? – Я услышала ухмылку в голосе Мейсона.
– Учитель разрешал нам по очереди кормить хомяка и менять ему воду. Я много лет мечтала о домашнем животном, но родители считали, что я еще маленькая и не смогу заботиться о нем. И вот я видела хомяка в школе и мечтала принести его домой.
– Мило.
Не мило.
– Однажды я первой пришла в класс. Учительница опаздывала, застряла в пробке в городе, а другие дети все еще были в коридоре, раздевались и собирали сумки. Мне пришла в голову идея: что, если я принесу хомяка домой и оставлю его у себя в комнате? У меня было десять секунд, чтобы принять решение, и за это время я открыла защелку на дверце клетки, забрала хомяка и сунула в свою коробку для завтрака. В какой-то момент я передумала. Это было слишком рискованно. Меня бы поймали, либо учитель, либо родители. Но я все равно это сделала – затолкала его в коробку, закрыла металлическую крышку и села за свой стол, как будто ничего не произошло. Только случилось непредвиденное: у меня заболел живот. На коже образовалась сыпь. Все в классе спрашивали, хорошо ли я себя чувствую. Лишь к обеду люди заметили пропажу школьного питомца. К тому времени пути назад уже не было. Я сказала всем, что у меня болит живот, поэтому мне не пришлось открывать коробку для завтрака. Когда мистер Тернер заметил распахнутую дверцу клетки, то принялся винить себя, якобы не запер ее правильно, и поэтому питомец улизнул. А к тому времени, как я вернулась из школы домой, хомяк задохнулся.
– Фу.
– Знаю. – Я по сей день помнила виноватое лицо мистера Тернера. Он все качал головой и отворачивался, как будто не мог смотреть нам в глаза. Наблюдать, как учитель признается в том, чего не делал, было почти так же ужасно, как обнаружить мертвого питомца в своем ланч-боксе. – Мне до сих пор снятся кошмары.
– Мне жаль.
– Нет, это мне жаль.
– Неудивительно, что ты стала работать в приюте для животных.
– Ты действительно еще и терапевт.
– И как твой терапевт я говорю, что тебе пора простить себя. Не забывай, ты была ребенком. Увидела то, что хотела, и поддалась импульсу.
– Как мы вообще дошли до этой темы?
– Я попросил тебя поделиться секретом.
– Ах да, ты пытаешься проникнуть в мою голову, чтобы увидеть все мои недостатки.
– Поправка: пытаюсь узнать тебя получше. Но раз уж ты заговорила о головах…
– Что?
– Я тут гадал, что же творится в голове парня, который нас похитил… например, какие у него секреты? Что его мотивирует? Что подтолкнуло собрать группу, казалось бы, случайных людей?
Я тоже пыталась понять монстра, по крайней мере, на каком-то этапе, когда писала письма.
– Думаешь, он сожалеет о том, что похитил нас?
– Не знаю. Но легче думать о нем как о человеке, который допустил ошибку, – о ком-то, кто все еще в силах ее исправить. В смысле сама пораскинь мозгами. Мы не мертвые хомяки в коробке. Он все еще может нас выпустить.
– Как по-твоему, для родных мы уже… мертвые хомяки?
– О ком конкретно ты говоришь?
– Мои родители, друзья, Шелли…
– Шелли – это ведь твоя лучшая подруга?
– Да, – говорю я. – Она корит себя?..
– За?..
– За то, что вернулась раньше из поездки и выдернула меня из дома в день похищения… Я собиралась на пробежку, но Шелли очень хотела увидеться. Буквально умоляла меня.
– Почему она вернулась раньше?
– Это был ее день рождения, и ей не хотелось проводить его в палатке с семьей.
– Ого.
– Знаю. – Оправдание звучало глупо. Если бы Шелли заболела, или произошел несчастный случай, или что-то грандиозное заставило бы ее вернуться раньше… Ничего подобного. А я оказалась здесь.
– И теперь ты бесконечно терзаешься вопросом «что, если?..». Что, если бы она не вернулась раньше? Что, если бы она не написала тебе тем утром?
