Я схватила еще одну подушку, подсознательно возводя между нами стену.
– Ну, я встречалась с парнями.
– Возможно, ты склонна привязываться.
– Привязываться?
– В прошлых отношениях… с бывшим парнем, например… ты не замечала, что твои чувства усиливаются с физической близостью?
Что она делала?
Насколько это актуально?
– Нечего стыдиться, – настаивала терапевт. – Вы с Мейсоном когда-нибудь касались друг друга иначе, чем за руку?
Разве я уже не ответила на этот вопрос?
– Ладно, давай оставим эту тему и перейдем к другой, – предложила терапевт. – Мейсон когда-нибудь заводил разговоры, которые заставляли тебя усомниться в других твоих связях?
– Каких?
– С друзьями, родителями, учителями, парнем… Потому что нередки случаи, когда подобные люди задают острые или веские вопросы о тех, кто тебе небезразличен. Такой способ манипулировать связями – изменять твое к ним отношение.
Подобные люди?
– Подумай, – настаивала терапевт. – Он задавал вопросы, которые заставили тебя пересмотреть чей-то характер?
Задавал?
– Так он создал бы у тебя иллюзию, что является единственным достойным человеком в твоей жизни, – пояснила она.
– Ясно.
– Ясно и?..
Я посмотрела на дверь, отчаянно желая выйти, подышать воздухом. По шее стекал пот.
– Я не думаю, что он так делал.
– Ты не думаешь, но не уверена? Ты когда-нибудь слышала о такой вещи, как стокгольмский синдром?
Да. На уроке английского мы читали книгу о солдате, взятом в заложники. К концу романа, когда солдат смог сбежать, он больше не хотел этого, потому что слишком заботился о человеке, который держал его в плену.
– Это не мой случай.
– А твой тогда какой?
Я отвернулась к стене и схватила коробку салфеток.
– Ладно, Рим не за один день построился, – заключила терапевт, – вот и мы начнем продвигаться вперед шаг за шагом. Согласна?
Я не ответила.
– Я вернусь завтра, – сказала она.
Четыре. Пять. Больше ни за что – шесть – я не буду говорить – семь – с этой женщиной – восемь.
Когда я пожаловалась маме, что терапевт на меня давила, заставила почувствовать себя неловко и расспрашивала о моих свиданиях, моя мать, как в старые добрые времена, надела плащ суперженщины и спасла положение, добившись моей выписки и пригрозив судом, мол, терапевт пыталась влезть в мою частную жизнь.
Перед отъездом я переоделась в те вещи, что принесла мне мама: фиолетовые спортивные штаны, простое хлопковое белье и новую пару уггов.
– Спасибо, – сказала я ей по дороге домой.
Мама снова просияла.
– Я сделаю все, что захочешь. Только скажи.
Я просто хотела, чтобы она не чувствовала моей боли.
Прежде чем свернуть на нашу улицу, мама сказала мне пригнуться.
– На случай, если репортеры ошиваются поблизости. Я заеду прямо в гараж.
Я послушалась, свернувшись калачиком на полу машины, и мама включила стереосистему на полную громкость.
Мы вошли в дом через гараж. Папа уже нас ждал. Он обнял меня. Позади него на стене висел приветственный баннер. Всего на секунду я задумалась, для кого это.
– Надеюсь, ты проголодалась, – сказал папа. – Я делаю свои знаменитые макароны с сыром.
В доме пахло вареной курицей. Желудок внезапно скрутило. Мама проводила меня до моей комнаты, как будто я только въехала или забыла, где что находится. У изножья кровати стояла корзина со свежими туалетными принадлежностями. На скамейке для переодевания были разложены пижама и тапочки. А на тумбочке стояла неоткрытая бутылка с водой. Но помимо этих дополнений, мама поддерживала такой же порядок, как и обычно: расшитое тюльпанами покрывало с подходящими наволочками, постеры Les Mis над столом и набор расчесок на туалетном столике. Я взяла одну из них, заметив, что на ней до сих пор мои волосы.
Книга, которую я читала, «Все великолепные лошади», так и лежала на моем ночном столике, равно как и дневник, что я вела. Я открыла его. Страницы были исписаны стихами и незаконченными рассказами. Я провела пальцем по последним написанным мною строчкам.
И когда порвались лунные одежды,
Залепила их я клочком твоей надежды.
Простегала швы
я свободной ниткой,
свив ее из чужой веры,
взяв иглу
из моих ран.
Я больше не была поэтом, написавшим эти строки.
Книжным червем, что глотал романы полками.
Модницей с кучей обуви в шкафу.
Я посмотрела на доску с фотографиями. Прежняя я улыбалась мне с них: вот мы двумя годами ранее едим в походе маршмеллоу; вот я с друзьями на тематическом ужине Марди Гра; вот позирую с Джеком на выпускном балу средней школы в потрясающем платье от Тори Берч, маминым подарком.
Я посмотрела в зеркало: темные волосы, темные глаза и темные изжеванные губы, – и почувствовала себя так, будто на мне костюм.
– Я старалась ничего не двигать, – сказала мама. – Хотела, чтобы ты чувствовала себя тут как обычно, будто никогда не уходила.
– Спасибо, – кивнула я. Вот только я ушла. Я все еще… отсутствовала. И ничто из этого не могло меня вернуть.
– Если ты не против, я помогу папе приготовить ужин.
Пока она спускалась по лестнице, я растянулась на кровати – на красивых весенних цветах, только они больше походили на засохшие стебли, вонзающиеся в мою кожу. Я смотрела в потолок, как и много ночей подряд, не в силах заснуть от волнения. Подумать только, я провела семнадцать лет в том пузыре радости, который представляла собой моя жизнь… и потребовалось всего семь месяцев, чтобы лопнуть этот пузырь. И разбить меня.
На миллион крошечных кусочков.
Осколков зеркального стекла, отражавших то, чем я стала, – искаженную версию той, кем была раньше.
Тогда
58
В течение тех первых недель дома мне казалось, будто что-то внутри меня умерло, будто мои внутренности разлагались, сотни голодных мучных червей разъедали мое гниющее сердце. Я сидела у окна и ждала, когда придет Мейсон. Приходили другие – репортеры, фотографы, соседи, друзья моих родителей, Норма… Каждый раз, когда к обочине подъезжала машина, я садилась, надеясь, что это будет Мейсон. Но человек выходил из автомобиля, и мое сердце снова падало.
Мама вызывала меня из комнаты пообедать. Я возила еду по тарелке, а живот затягивался в узел. Как я могла есть, если Мейсона еще не нашли?
