В новом существе Элизабет еще появлялись прежние мысли, но внезапно врывались чужие.
В конце концов, где ее нежные груди, которые она любила ласкать в детстве, где оргазм, где ее мягкое тело, где недавнее, энергетическое, но все же живое, почему все превратилось в непонятную твердую массу, похожую будто бы на земной камень?
«Это только начало, Элизабет, только начало, — ворвались неожиданные чужие мысли, — то ли еще будет. Скоро ты не сможешь думать как раньше, все будет иным, иным…»
— Я хочу черного бессмертия, — отвечала в полубреду Элизабет.
— Странная ты дурочка. Недавно ты хотела Вечной Любви, — отвечал каменно-живой голос. — Элизабет, Элизабет, не тебе, помешанной на оргазме, мечтать об этом. Вечная Любовь приходит от Бога, а Любовь, которая от Бога, убивает похоть и страсть. Ты просто в юности начиталась книг, и теперь вдруг это вышло на поверхность, этот лепет…
— Что же мне делать?
— Примириться. Дьяволицей ты тоже не сможешь быть. Чтобы приобрести черное бессмертие, тебе, смертной зомби, надо было понять одно: как близки между собой оргазм и смерть, понять их тайную связь… Тогда, может быть, у тебя был бы шанс, маленький, но был бы…
— Мои мысли каменеют, что будет взамен?
— Скоро ты превратишься в иную тварь, милая Элизабет. Вместо мыслей будет другое. Постепенно ты превратишься в каменный — конечно, это не ваш, земной камень — в каменный шар, и тебя забросит в рассеяние, в далекие углы За-Вселенной, куда уж попадешь, там и будешь. Смотри своими псевдоглазами на статуи вокруг тебя. Но не плачь уже остатками своего сердца, Элизабет, не плачь, это тоже будет жизнь, медленная, тягучая, на многие-многие тысячелетия… Но потом ты выйдешь оттуда; ад не вечен, Элизабет, да это и не ад, а просто пыль ада. И ты опять будешь долго-долго, миллиарды лет крутиться по Вселенной, превращаясь в бесчисленных причудливых тварей в грозных неведомых полумирах. Дьявол любит причудливых тварей… А потом опять представится шанс, который ты упустила, будучи человеком… Не упусти его в следующий раз, через миллиарды миллиардов лет, — чуть неслышно закончил голос.
А огненные капли, падая на землю, вызывали к жизни цветы ада с глазами безумных существ, словно эти цветы готовы были превратиться в детей Люцифера.
Но внезапно что-то произошло, и то, что она принимала за реальность ада, исчезло, и видения Элизабет закончились. Это была таинственная полудрема, в которой трудно было различить, какие влияния проходили извне, какие из ее, казалось бы, дьяволоподобного нутра. Все смешалось в безумном преддверии ада. Последнее, что она заметила, — это гигантскую огненную стену, словно отделяющую ад от других шести миров, видимых и невидимых, окружающих нашу планету во всех ее измерениях. Элизабет, кстати, когда-то в юности случайно прочитала об этом в одной удивительной книге.
…Но постепенно она входила в новую жизнь, в жизнь ада. Никаких озарений, все ощутимо, грубо-реально и жутко. И тело ее другое, и вокруг вещественно, но в ином качестве, чем прежде, при ее уже уничтоженной той жизни, от которой остался только труп, позабытый всеми, ибо никто не хотел даже во сне думать о смерти.
…Жуть охватывала Элизабет, но, пожалуй, главным было то, что она не могла понять, почему и за что она попала в ад. Ведь в целом она вела жизнь такую же, как все. «Понятно, — думала она, — что сюда попадают те, которые причиняли людям зло». Но она ничего такого не делала. И если она не знает, за что, то, значит, многие люди, которые в основном вели жизнь такую же обычную, как она, тоже попадают в ад. Значит, у всех был в жизни, внутри них самих, какой-то чудовищный, глобальный изъян, которого они даже не замечали…
Эти мысли молниеносно охватили ее, но потом мгновенно исчезли, как будто их не бывало… Жуть трепетала в ней по мере углубления в ад, но вместе с тем странно, что ее саму что-то привлекало там, тянуло туда, в тайниках ее свободной воли. Но жуть охватывала ее все больше и больше, и вдруг она осознала, что уже входит в ту сферу ада, которая означает ад одиночества, тотального и безысходного, ни единой души, никакого отклика, одна мрачная, бесконечная пустота…
Наблюдатели решили отдохнуть.
— Но куда же ушла божественная, онтологическая подоснова этих людей, данная всем, образ и подобие Божие? — спросил иранец.
— Она ушла в свой первоисточник, — ответил индус.
— Но как же они тогда вообще существуют? — возразил русский. — Тут что-то не то.
Индус пожал плечами, и они пошли в таверну, расположенную под огромным цветущим деревом, чтобы пить душистый зеленый чай и тихо беседовать о Боге в Самом Себе.
Нега жизни
Этого Елизавета Вердина, тридцатилетняя, но уже опытная журналистка, никак не ожидала. Четыре твердых, жестких, как ад, мужских руки подхватили ее. Одна рука — за голову, другая — за шею и спину, третья — за талию, а четвертая — за нежный зад.
И понеслось, понеслось!
Лиза хотела крикнуть, но, во-первых, рот был зажат, во-вторых, кто-то шепнул ей в ухо:
— Будешь квакать — прирежем.
И холодный нож чуть-чуть прогулялся по спине.
Она всей душой это почувствовала и замолчала.
Несли ее через двор, заваленный досками, песком, — велись работы. Вечер — темновато, никого не было вокруг, кроме кошки. Несли ее замысловато, не обычным ходом, а через щель, и вывели на грязный проулок. Тут ее ждала машина, пусть не лимузин, но все-таки… Лизочку затолкнули туда и помчались. Она не видела ничего вокруг, не понимала, куда ее везут, — была в полуобморочном состоянии. В голове почему-то мелькали образы детства, как она, девочка, пряталась в деревеньке в баньке, как собирала грибы и ела их с аппетитом.
Водитель машины тихонько пел. Пел он что-то свое, то веселое, то надрывное. Двое мужчин на заднем сиденье, обхватившие Лизу, спали.
Наконец выехали за Москву, и все дальше, дальше и дальше.
— Эй, приехали, — сказал наконец водитель двум заснувшим мужикам.
Те встрепенулись, подхватили вялую Лизу и вынесли ее. Кругом — тишь, ни души. Оказались они посередине дворика, внутри него заброшенный то ли дачный, то ли деревенский дом. «А что внутри дома, — подумала очнувшаяся Лиза, — одному Богу известно». Язык ее пересох, надломилась и душа, она слова не могла произнести. Ввели ее в дом, открыли подпол и посадили туда, правда, в кресло, а рядом стояла раскладушка.
Один из мужиков, низенький, с руками, как щупальца, покачал головой и ткнул себя пальцем в висок, повертев, однако, пальцем. Жест этот, по своему прямому смыслу, означал, что Лиза сошла с ума. Тем более мужик пристально на нее посмотрел. Но Лиза подумала наоборот, решив, что мужик указывает на себя: мол, я — сумасшедший. Ей стало страшно вдвойне. «Лучше бы изнасиловали», — подумала она.
Но второй мужик ее успокоил, хрипло проговорив:
— Ты лежи и помалкивай. Главное — молчи.
