— Толя, Толя, да успокойся ты!
Но Сухарев продолжал визжать.
— Толя, Толя, хочешь, я тебя развеселю?! — спохватился Сазонов. — Однажды у меня мелькнула мысль, что это нечто на самом деле моя собственная рожа… Да, да, моя рожа, но жуткая, чудовищная, выражающая мою собственную темную, мрачную сущность. Хи-хи… Помнишь стих:
И увижу, приехав на море,
Моей собственной рожи восход…
Но Сухарева упоминание о «собственной роже» не развеселило. Он уже не визжал, но полубредил.
Сазонов сразу хватился за бутылку коньяка, она ютилась где-то в шкафу. Достал. И заставил своего Толяна выпить полстакана не закусывая. И сам выпил.
— Хорошо сидим, Толя, — обратился Валерий к Сухареву, почувствовав тепло внутри.
Сухарев будто бы успокоился и стал выглядеть логичным.
— Валера, расскажи, в чем дело. Я требую. Меня интересуют до боли эти жуткие совпадения…
Сазонов выпучил глаза.
— Да что тут объяснять, Толя, тут все ясно, нечего рассказывать… Неужели ты не понял? У нас одна душа, одна личность, нас не двое, мы — одно лицо фактически. Единая личность, единая душа, но два разных тела, и все. Такое бывает. По-моему, в древних мистических текстах об этом писали… Редко, но бывает.
Но реакция Анатолия Дмитриевича на объяснение, впрочем, относительно мудрое, оказалась непредсказуемой. Он стал швыряться предметами. Полетел на пол графин с водой, стаканы и прочее, и прочее…
Сазонов, пытаясь его угомонить, стал причитать:
— Толя, вспомни повесть «Нос» нашего великого Гоголя… Что там в финале? То же самое: редко, но бывает… Дорогуша, вспомни!
Но «дорогуша» не внимал. С отвращением, но и ужасом он поглядывал в лицо Сазонова, боясь увидеть там самого себя. Слегка повизгивал. А потом сказал:
— Валера, мне дурно. Уходи. Сейчас должна прийти Вероника.
Сазонов плюнул с досады, хмуро посмотрел на Толю и ушел. Когда уходил, уже за дверью, слышал грохот падающих предметов. Видимо, Сухарев не дремал…
Городская психиатрическая клиника, уважаемая в Москве, широко раскрыла свои двери перед Анатолием Дмитриевичем. Его, мягко говоря, чуточку шумного, привезли поздно вечером и разместили в двухместной палате. Но он оказался там один, никакого соседа не было.
А наутро явился сам Валерий Дмитриевич, но не в качестве гостя, а в качестве сумасшедшего.
— А вы-то как сюда?.. — обомлел Сухарев.
— Толя, — убежденно ответил Сазонов, располагаясь на своей кровати. — Неужели не ясно: куда вы — туда и я. Ничего страшного, побудем психопатами и вернемся…
У Сухарева что-то сдвинулось в сознании, но потом встало на свое место. Он сразу вдруг поумнел…
Дверь распахнулась, и вошел главврач. Сзади — сестра-хозяйка.
— Милые вы мои! — воскликнул главврач. — Воробушки!
Подошел и чмокнул в лоб сначала Сухарева, а потом Сазонова. Обернулся к сестре и выпалил:
— Катя, самовар, самовар неси! Вот на этот столик… Пусть ребята чаевничают с утра.
И главврач стремительно, даже пугливо, скрылся…
Через минуту Катя внесла в палату огромный, разукрашенный под старину, электрический самовар.
Семья Анисиных жила странно. Местопребывание их — Москва, неказистая многоэтажка, район — средний, так себе. Время текло то быстро, как на войне, то медленно, как в медвежьей берлоге. Но наступал уже 2011 год, «год бессмысленный, трудный и кровавый», — так уверяла Анисиных соседка Вера Ильинична, увлекающаяся незримыми науками.
— А мне плевать, какое время будет, — отвечал ей отец семейства Анисиных, Семен Ильич, электрик по профессии, человек непьющий и немного диковатый. — Лишь бы меня, жену да дочку не захватило.
— Прихватит, — отвечала соседка, пристально вглядываясь в глаза Семена Ильича, как в некую черную пустоту. — Что-нибудь — трудность, бессмыслица или кровь — обязательно оглушит… Не сомневайся…
Разговор этот происходил около лифта, который почему-то застрял, и Семен Ильич с соседкой, бледной Верой Ильиничной, топтались недоуменно на лестничной клетке. В ответ на такое предупреждение Веры Ильиничны Анисин только улыбнулся, хотя и почувствовал какой-то бесшабашный хмель в голове.
— Не пугай, ведьма ты моя, — ласково ответил он. — Мы к мировой истории и ко всяким событиям отношения не имеем. Мы люди тихие, любим котов и мышей… Ты ожидай тут лифта, а я сам спущусь. Дом — не самолет, лестница пока на месте…
И Семен Ильич спустился вниз.
Прошла целая неделя. Жена Анисина, Галя, была моложе его, пятидесятилетнего, и дочка Семена Ильича, Дуня, была от первой жены, Надежды, которую раздавил в свое время автобус.
Дунечка, а ей уже стукнуло 19 лет, жила полузадумчиво, сложно, мачеха ее терпеть не могла, хотя и сдерживалась. Толстая Галя не терпела Дуню за все: и за худобу, и за дурость в форме задумчивости, и за совершенно непонятный характер. Когда Гале было отчего-то весело и она хохотала, Дуня в этом случае чуть не плакала, и наоборот: когда Галя плакала, Дуня, если не хохотала, еле сдерживала истеричный до глубины души смех.
То ли дело Вера Ильинична, предсказательница и экстрасенска, — вся ее квартира утопала в изобилии. Но главной ее обителью была зимняя дача.
На даче той порой творилось нечто инопланетное, и все это под звуки рок-н-ролла; хотя Вера Ильинична была в летах, но современности не чуждалась.
— Так надо, — говаривала она. — Не будешь уважать свое время, оно укусит. Жесток, жесток бывает бог времени…
К Дуне Вера Ильинична испытывала какое-то странное любопытство, иногда забегала к ней в квартиру, когда Дуня была одна. И Дуне она нравилась.
— Ты молодец, Дуняша, что ничему и нигде не учишься и пролетаешь мимо, — говорила она. — Ты тварь тихая, себе на уме. Учения века этого скоро пройдут, и от них ничего не останется. Другая наука будет. Нечего тебе всякой дурью голову забивать, в институты лезть.
А Дунечке на любую науку было наплевать, и была у нее еще одна особенность: что бы ни случилось в этом мире, — она ничему не удивлялась.
Вера Ильинична очень хвалила ее за это, прямо души в ней не чаяла и приговаривала при этом:
— Скоро на земле такое удивление будет, что люди многие с ума сойдут, удивившись, а с тебя в этом случае как с гуся вода. Живи, живи, Дуняша…
И Дуняша жила.
Но всякой жизни приходит конец, и начинается другая жизнь. Так и случилось с Дунечкой. В один ненастный день, осенью, она пропала. Ушла днем и не пришла на ночь.
