Дуне показалось, что она опять теряет сознание. Егор поправил ее одеяло, спокойно и уверенно, и вышел.
Минут через десять вошла улыбающаяся, почти светящаяся Лидия Леонидовна. Заметив, что Дуня не спит, сладостно проговорила:
— Как мы себя чувствуем? Может быть, горячего чаю с лимончиком?
Дуня посмотрела на нее отсутствующим взглядом.
— Кто жених? — прошептала она.
— Тс, тс, тс, — оборвала ее Лидия Леонидовна и приложила пальчики к своим губам. — Спите, не думая…
Ослабевшая Дуня заснула. Или, может быть, ей показалось, что она заснула. В душе ее, где-то в глубинах, мелькали какие-то тени, наверное, людей, а возможно, и других существ. Они то подвывали, взвизгивали от страха еле слышными голосами, точно они были на том свете, то наоборот — раздавалось почти райское пение. Дуня просыпалась и как будто видела их наяву, потом опять юркала в себя.
Долго полумучилась она, пока наконец не наступило новое утро.
— В гостиную, Дунечка, в гостиную! — раздался за дверью веселый голос певца и танцора Гены.
Дуня с тупой покорностью встала и пошла туда. Вошла в гостиную — и что же? В огромной комнате — ни души, а на столе вместо лакомых яств покоится закрытый гроб.
Дуня закричала, но тут же появилась вездесущая Лидия Леонидовна.
— Гена, Гена! — крикнула она, открыв дверь в коридор. — Что же ты не упредил нашу Дунечку?! Где ты?
И она потом обернулась к Дуне.
— Милая, извините за гроб. Это Зоя, прислуга, вы ее видели, померла к утру… А гроб у нее в хозяйстве всегда найдется. Вот мы ее и положили. И крыса ее тоже вместе с ней умерла, не могу сказать «сдохла»… Пойдемте, деточка, отсюда скорее вон, нечего душу смущать.
И Лидия Леонидовна взяла Дуню за руку и, как ребенка, вывела, проводила в другую комнату, далеко от гроба. Комнат в этом доме было достаточно. Она усадила Дунечку в кресло, придвинула маленький столик и пообещала тут же принести горячий чай с пряниками.
Действительно, вскоре все это было подано, но не Лидией Леонидовной, а ее, видимо, другой прислугой. Потом мелькнул перед Дуней и оптимист Гена, пробормотав, однако, на этот раз угрюмо, что «сегодня увезут тебя, Дуня, к жениху». Дуня заплакала.
Между тем в соседней комнате в креслах сидели два человека — хозяин (Егор) и тот самый старик с ледяным, пристальным взглядом по имени Генрих.
— Егор, — говорил старик. — Ничего у нас с этой Дуней не выйдет.
— Надо подумать, — сурово ответил Егор.
Лицо его стало загадочным.
— Нечего думать. Мне стало ясно, Егор, когда я во время ее обморока просмотрел ее руки. На правой руке тот самый знак, который может спутать нам все карты.
— Знаю, знаю. Сам видел, — мрачно прервал Егор.
— Если суммировать все негации, которые мы увидели в ней, то не стоит связываться… Мы проделаем над ней такую страшную, фантастическую работу — и все пойдет прахом. Она не тот человек.
Егор встал.
— Я сам все решу сегодня к вечеру.
И резко вышел из комнаты.
…К вечеру Егор зашел в комнату, где столбенела Дуня.
— Собирайся, поедем! — сказал он.
«К жениху», — подумала Дуня.
В тумане своих мыслей она накинула свою курточку и пошла вслед за Егором. Они молча прошли двор, сад, вышли на улицу, где уже стояла машина, та самая, на которой Дуню привезли сюда. В машине сидели те же два человека, которые доставляли ее в этот дом. Они вышли и так же посадили ее на заднее сиденье, а сами расположились по бокам. Егор сел за руль, и снова Дуня машинально уперлась взглядом в его жутковатый затылок.
— Кто жених? — бессильно спросила Дуня.
В ответ — запредельное молчание.
Тогда она впала в полузабытье. И опять где-то на границе сознания замелькали тени, и слышался вой, стон, немыслимые крики, а потом стоны умолкали, и ей слышалось райское блаженное пение, и потом опять — стоны, беззвучные проклятия, потом снова блаженное пение, и так без конца адский вой и ангельское пение следовали один за другим, и ничего другого не существовало. Она уже не различала, когда стон, когда пение, словно ад и рай сливались в одну симфонию.
Вдруг машина остановилась, кто-то распахнул дверцу, и властный голос Егора прозвучал во тьме:
— Выходи!
Дуня, словно теряя свой ум, вышла. Рядом стоял Егор. Вокруг — дома, улица.
— Входи в обычную жизнь, — сказал Егор, и голос его приобрел почти бесконечную власть. — Видишь, там твой дом. Возвращайся к отцу. И забудь, где ты была и что видела. Молчи об этом.
И этот голос стер ее память о том, что произошло. Осталось одно смутное видение.
Как пьяная, она поплелась домой. Поплелась без всякой радости. Позвонила в знакомую дверь.
Отец открыл и пошатнулся от счастья. Потом вскрикнул. Галя, мачеха, была на кухне и все поняла. «Пришла, стерва», — подумала она. Семен Ильич засуетился.
— А деньги, Дуня, деньги? — закричал он. — У меня не пять, а все девять тысяч! Надо им отдать!
— Да подавись ты своими деньгами! — резко ответила Дуня и пошла в свою комнату.
Семен Ильич разинул рот.
По фигу
Москва. Начало третьего тысячелетия. Во всём мире тихие подземные толчки приближающегося хаоса. Но в трёхкомнатной квартире по Мичуринскому проспекту своя жизнь, свои тараканы. Впрочем, как везде. Живёт здесь семейство Чумрановых, довольно своеобразное. Всего три человека, можно сказать иначе: два отца и два сына. По-лучшему говоря: дедуля, его сын и его внук от этого сына. Деду Геннадию Петровичу уже за семьдесят пять, и всю жизнь он занимался переводами с малоизвестных или практически неизвестных языков, хотя не гнушался он и английским, в основном переводы древних романов века эдак XVII–XVIII.
Сынок его, Антон Геннадьевич, ему уже под пятьдесят, учёный, профессор, специалист по тёмным местам советской психологии. После перестройки, однако, ловко переключился на психоанализ и лечил этим анализом сынов и дочерей человеческих, заблудившихся в глубинах своих душ. Принимая их у себя, имел, таким образом, свою практику, которая поддерживала его жизнь. Жена его померла, по легендам, не выдержала перестройки. Но профессор был человек полуверующий и потому ничем необычным не смущался. Года через три приобрёл другую подругу, из своих клиентов по психоанализу, но не женился на ней по правилам, а держал чуть в стороне, словно собаку. Постоянно жила она в другом месте. Сын же психоаналитика от первого брака, двадцатипятилетний Валера, вечный студент, вообще ничего не делал и делать не хотел. И даже на присутствие мачехи, пусть временное, тоже никак особенно не реагировал, но звал её Ленкой, хотя она была старше его на десять лет. Он и мать бы свою родную называл в таком роде, если б она была жива, а не померла так рано. Мёртвых Валера вообще никак не называл и недолюбливал их. Таким образом, в этой семье проживали двое пап и двое сыновей, но всего три человека. Мачеху мы не считаем.
