Дед все-таки наговаривал на Зею; сексом она занималась, но с полным равнодушием к этому занятию. Поэтому мужчины ее боялись.
Жила Зея в довольно просторной двухкомнатной квартире вместе с отцом и матерью. Дед жил внизу, на первом этаже, а она — на шестнадцатом.
Папаша — Роман Дмитрич — содержал семью в относительном достатке. Откуда шел достаток — в семье понятия не было. Считалось, что папаша ведет бизнес.
— Ворует, — ласково говорила мамаша Зеи, Глафира Петровна. — Мы как все, мы не какие-нибудь там особенные…
Сама Зея где-то там училась, правда, с таким же равнодушием, с каким она занималась сексом. Одним словом, считалось, что она учится. Но сама Зея так не считала.
Отец и мать любили ее, но как-то тупо. На то, что Зея не верила в свое существование, они внимания не обращали.
— Мало ли что она так считает. Ну и пусть. Мы ей не жандармы, — похохатывал Роман Дмитрич. — Она человек свободный. Это мы, грешные, несвободны, потому что воруем. А она что…
Дед же Коля, который любил тайны, прямо-таки следил за Зеей своим всепроникающим, но пьяненьким глазом. Он у него был один; другой глаз он давно пропил. Зачах тот глаз от водки.
— Ветровы — люди хорошие, — говорили про семью Зеи соседи. — И дед хороший, хоть и с придурью, а сам Роман Дмитрич — человек добрый. Все время хохочет. А Зея — вообще ангел, а не человек.
— Если бы она считала себя ангелом, — вздыхал дед Коля, — мы бы от радости плясали. А она одни только слова твердит: «Черт знает что». Как будто у нее никаких других слов нет. Она молчит, молчит, а я ее часто спрашиваю: «Чему ты, Зейка, в своей учебе учишься?» А у нее один ответ: «Черт знает чему». Но оценки она получает нормальные, переходит вперед. Может, скоро кончит. Научат ее черт знает чему.
Такие речи дед Коля произносил, только когда разговаривал сам с собой.
С течением времени дед Коля все более и более удивлялся своей внучке. Даже в нервозность впадал по этому поводу.
— Что ты о себе думаешь, Зея? — спрашивал он, заглядывая в нее своим единственным непропитым глазом. Он определенно хотел уже заглянуть в ее самую нежданную суть.
— Я о себе ничего не думаю, — отвечала Зея.
— Как это «ничего»? — хорохорился дед. — Ты что, сущее ничто, что ли? Как говорили в мое время в пивной? Ты человек, Зея, или кто?
— Отстань, дед, — ответила на этот вопрос Зея.
Нельзя сказать, чтобы Зея совершенно не замечала своего существования. Бывали у нее озарения, когда она это замечала. Но всегда относилась к этому факту с недоумением. Собственное существование озадачивало ее настолько, что если подвернется, бывало, в эти мгновения зеркало, то она разинет рот и смотрит на себя с таким недоумением, как будто увидела там, в зеркале, черт знает что. Подходя к огромному зеркалу в своей комнате, бросала на себя такой тяжелый взгляд, как будто хотела пригрозить себе или даже стереть себя с доски бытия.
Единственным полудругом ее в очень относительном смысле была ее двоюродная сестра Галя, аспирантка философского факультета МГУ. Та была, наоборот, довольно лихая девушка, не чуралась любовников, но от намека на замужество отстранялась, хотя к ней искренне тянулись.
Самостоятельной она оказалась и к тому же весьма по-своему образованной, что делало ее какой-то дикой среди окружающих. Зея почти ничего не понимала из того, что Галя ей говорила, когда вдохновлялась какой-нибудь идеей или исторической личностью, чаще всего писателем или поэтом. «Черт знает что», — неизменно повторяла Зея после таких рассказов. Впрочем, «черт знает что» она бормотала, даже когда глядела на дома на улице или на кошку. Но Галя ей нравилась особенно потому, что она ничего не понимала из того, чем та вдохновлялась. Но почему Галя общалась с таким существом, как Зея, тоже было никому непонятно.
Мать Гали говорила дочери:
— Мы все люди интеллигентные. Что ты с этой вселенской дурой общаешься? Неужели только из-за родни?.. Тьфу, брось!
Галя же не бросила. «Вселенская дура» тоже. Так они и ютились посреди бушующего моря событий XXI века.
— XXI век — это век смерти, — не раз говорила «вселенской дуре» Галя, свернувшись калачиком на диване и поглаживая себе голое колено. Такая у нее была привычка.
Зея неизменно разевала рот при таких словах, тем более слово «смерть» она понимала в обратном значении этого понятия. Поэтому оно слегка веселило ее. Конечно, она знала формальное значение этого слова, но глубинное его осознание у нее было шиворот-навыворот. К тому же ей казалось, что, умерев, человек даже как-то физически по-своему расцветает. Но какие цветы при этом цвели, она не ощущала.
Галя же считала, что в дурости Зеи и ее незаметности скрыт незнаемый еще смысл.
— Нам до ее дурости еще расти и расти, — мечталось Гале.
Так шли тихие, бесконечные дни, полные суматохи и борьбы за существование. И эту безмятежность прервал телефонный звонок. Сначала Зея позвонила по своему мобильнику одному своему сокурснику по делу. Позвонила раз, другой, третий — никакого результата. Молчание. И вдруг на следующий день, утром, ей самой позвонили. Она схватила лежащий на полу мобильник.
— Я слушаю! Витя, это ты? — пропищала она.
В ответ прозвучал жуткий, бездонно-угрюмый, замогильный, хриплый голос:
— Это ты звонила мне?
Зея пролепетала:
— Да…
— Так вот, сука, если ты еще раз побеспокоишь меня, я перережу тебе горло… Ты поняла? Я пе-ре-ре-жу твое нежное горло стальным крупным ножом…
И все. Разговор окончен.
Зея бросила мобильник на пол и остолбенела, стараясь выковырять из реальности смысл этих слов. Во-первых, ей стало ясно, что она ошиблась номером, когда звонила. Голос был явно не Витенькин. У Вити был голос малюсенький, как он сам; пугливый и осторожный. Она полезла в записную книжку и убедилась в ошибке. Все перепутала. Но, конечно, приморозила ее не ошибка, а этот жуткий, как из бездны, голос и неподвижная ярость, с какой были сказаны эти слова.
И только потом до нее дошел смысл этих слов. Но этот смысл не вызвал у нее судороги животного страха, хотя бы на мгновение. Нет, этот смысл ей понравился и вызвал какое-то странное, неудержимое, по сути, любопытство. Это любопытство она почувствовала не сразу; оно постепенно разгоралось в ней.
На следующий день она не притрагивалась к мобильнику, забыла о Витеньке, но некое необъяснимое любопытство росло и росло в ней. «Что это значит для меня? — думала Зея. — Он перережет мое горло. Ну и что? Что будет потом? Вроде бы похоронят… Да глупости это все: похоронят, похоронят. Куда я денусь? Меня тошнит от меня. Никуда я не денусь. Но все же что-то со мной будет? Что? Интересно…»
Она легла на кровать и погладила свое горло. И вдруг ощутила слабую нежность к нему. Такого по отношению к своему телу она никогда не испытывала. Но вскоре это ушло. Она лежала и думала. Думала ни о чем.
