— Конечно.
— Но надо же раскрыть, закрепить это. Я сведу тебя к одному батюшке, очень образованному и доброты райской. Полеты свободной философской мысли — это одно, но религия необходима как воздух. Иными словами, надо иметь твердую почву под ногами… У тебя родители-то все крещеные?
— Родители да. Но дед некрещеный.
— Дед Коля?
— Да.
— Странно! Дед, а некрещеный. Надо обратить его в православную веру и крестить.
— Как? У него ум диковатый.
— Ничего… Я займусь, у меня есть опыт. Я уже двоих личностей, наших соседей, кстати, привела к вере, и они крестились.
А кораблик плыл и плыл, плыли и берега Москвы, умиротворенные течением реки. И небо было чистое, голубое, словно защищенное от всяких Хиросим, и бесконечное.
— А как же Россия, что ты думаешь? — неожиданно спросила Зея.
— Россия еще не раскрыла все свои великие возможности, поэтому будущее за нами. Есть даже такое стихотворение загадочное:
Россия тайными уклонами
Идет, неведома судьбе,
И дьявол отвечает стонами
На путь ее к самой себе…
От таких стихов Зея немного растерялась.
— Объясни, — сказала она.
— Объяснять стихи! Ну, ладно… Попробую… Здесь Россия выступает как тайна… Тайна до такой степени, что даже самой судьбе она неведома… И главное — путь ее к самой себе… Она еще пришла к себе не полностью, далеко не полностью… А когда придет, не только дьявол будет отброшен… Осуществить себя она сможет, я думаю, уже во вселенских, духовных масштабах… Земля слишком мала…
Зея умолкла, а потом опять спросила:
— А душа?
— Душа? Она бесконечна.
Вот так и вышли они на берег.
— Все это очень трудно осознать, — сказала Зея на прощание. — Осознать реально.
— Придет само собой, — ответила Галя.
…Зея долго бродила одна по улицам Москвы. Наконец пришла домой. Легла на кровать и вдруг разрыдалась, но не от страха или тревоги; это было какое-то фантастическое рыдание, понять которое она не смогла.
Часть III. Нежданный гость
Глава 1
Париж, первое десятилетие XXI века. Ранняя осень. Проливной дождь, который превращает Париж в серость. Маленькая квартирка, что недалеко от Монмартра, принадлежит Румову Петру Ивановичу, мужчине лет около 40, стройному, с неправдоподобно выразительным лицом. Особенно неправдоподобны были глаза — слишком глубинно-проницательные для человека, даже пронзительные. Впрочем, нередко его глаза погружались в почти неестественный покой…
Румов приехал в Париж ненадолго. Жил он обычно в Москве или в деревне на Оке и в России считался довольно загадочной фигурой. Известен он был по своим книгам, посвященным иллюзорности человеческого существования. Почему-то его книги имели успех даже в кругах большого бизнеса. Читали его даже некие крупные уголовники, авторитеты. Сам Румов считал, что его книги должны вызывать живой отклик, кроме кругов высокообразованной интеллигенции, именно среди уголовников.
Последние годы он жил свободно, одиноко, ибо развелся с женой, но дочку свою Ирочку от нее как-то по-своему обожал. Менее ясно он обожал и аспирантку Таню Сомову с философского факультета МГУ, где он временами преподавал.
Некоторые книги Румова были переведены на европейские языки, но в Париж он приехал не по этому поводу. Квартирка парижская эта, кстати, досталась ему в дар от одной из русских поклонниц его философии иллюзии, эмигрантки, умершей в своей постели с его книгой в руках. Старушка эта отличалась мудростью… На этот раз Петр приехал в Париж просто так, по рассеянности. Наслаждался три дня великолепным французским вином. Было начало сентября, но погода стояла неприличная для этого времени года. На четвертый день в его квартире раздался телефонный звонок, мягкий, неистеричный. Петр подошел и услышал русскую речь, правда, где-то чуть-чуть нерусскую.
— Петр Иванович, дорогой, — верещали в трубке. — Мне рекомендовал вам позвонить ваш издатель, Мартин Дюко, мой друг…
— Очень приятно, — бормотнул Румов.
— Мне дико приятно было бы с вами встретиться в любом французском кафе и серьезно поговорить на темы ваших книг. Сам я по профессии смертолог…
— Кто-кто? — ошеломился Румов.
— Как кто?! Я специалист по смерти. Танатолог. Но с русским человеком я предпочитаю говорить на русском языке. А значит, не танатолог, а смертолог.
— Так вы не русский?
— Никак нет.
— А почему же вы, извиняюсь, так свободно говорите по-русски?
— Когда встретимся, вам это не будет удивительно.
Румов замолчал, потом вдруг спросил:
— Уж не из ЦРУ ли вы, милейший?!
В трубке захохотали.
— Нельзя так принижать незнакомого человека, — ответили там. — Я не занимаюсь мелочами жизни…
— Ого!
— Именно «ого»! Вы все поймете, Петр Иванович, надо повидаться. Как смертолог я на международном уровне довольно известный человек. Ваш издатель не стал бы вам навязывать какую-нибудь шантрапу.
— Да, — вспомнил Румов. — Я тут злоупотреблял вином, но, кажется, вчера он звонил мне и предупреждал о вас… Как вас зовут?
— Зовите меня по-простецки — Альфред.
— Хм, — иронично озадачился Румов. — А если по-простецки, то что вас как смертолога интересует в моих книгах? Может быть, то, что смерть означает конец всем иллюзиям, которые владеют человеком на протяжении его жизни?
— Нет, нет, что вы? Это, в конце концов, упрощение. Наш разговор будет куда более серьезным…
— Хорошо, Альфред, — не без иронии, но со смутным интересом проговорил Петр. — Можете встретиться завтра?
— С вами — с радостью! — как-то упоенно ответили в трубке.
И они договорились на 5 часов вечера в ресторанчике «Гиппопотам», что на площади Клиши. Альфред сам предложил «Гиппопотама».
— Пошловато, — плаксиво выразился он. — Мерзкая объедаловка. Но по определенным причинам именно среди этой пошлятины нам и надо встретиться…
— Вы, однако, так говорите по-русски, — все-таки не удержался Петр, — что просто провоцируете мои подозрения…
— Считаю это шуткой. Ни один самый невидимый и изощренный враг России не сможет овладеть русским языком, как им овладел я. Потому что мои познания из другого источника… А вы слишком недоверчивы, друг мой, — вполне дружелюбно ответил голос так называемого Альфреда.
…Встретились в «Гиппопотаме». По оговоренным по телефону приметам сразу узнали друг друга.
— Альфред, смертолог, — представился Петру этот довольно полноватый человек низенького роста и со взглядом интеллектуальным, но довольно мутным и полублуждающим.
