Таисия не могла скрыть своего раздражения. Румов приходил ей на выручку.
— У вас все замечательно, — заявлял он. — Точность, технология, дисциплина, организация — все отлично…
— Но нет души, нет человека в вашем понимании, — ответил Майкл. — Вот это я понял из одной книги о России. Книга называется «Жар-птица».
Румов нашел, что ответить:
— В вашей прессе, на телевидении постоянная русофобия, вражда к России и к русскому народу…
— Это политика, — сухо ответил Майкл.
Эта встреча окончательно убедила Майкла, что надежд нет.
— Я очень удивлен этим, — закончил он этот вечер. — Мне приходилось удивляться в жизни. Но такое огромное удивление, как от этого отказа, я не испытывал никогда. Это фантастическое удивление!
На этом фантастическом удивлении он и расстался.
…Дни опять потекли без препятствий. Петр и Таисия считали, сколько их осталось. Альфреду удалось-таки затащить уже их двоих в Дом бессмертных, тот самый. Все было по-прежнему чинно, важно и лекарственно. Но у одного претендента на бессмертие все-таки сдали нервы. В своей квартире, в гостиной, как только туда вошли Альфред, Петр и Таисия, он вдруг стал орать, истерично расширив глаза:
— К черту! Я буду жить двести лет! Двести лет! Двести лет! Не меньше!
Глаза его почернели от небывалой злости, смешанной с какой-то нечеловеческой надеждой.
Альфред оторопел, но Таисия вдруг резковато сказала:
— Знаете, дьявол живет миллионы лет, в его регионе другое время, и вам его не догнать.
Претендент как-то вытаращился и попросил воды.
На этом посещение закончилось. Таисия выходила первой, но в ее ушах все еще стоял надтреснутый крик: «Двести лет! Двести лет!» И мелькнули, как во сне, его обезумевшие глаза, ставшие иными, чем он сам.
Еще пять дней прошли не надрывно. На шестой день опять позвонил Альфред и упросил съездить с ним на выставку самого Га. Самого Га они не застали, но в конце осмотра Альфред вдруг спросил:
— Петр, что вы знаете о статуе Свободы?
— Она удивительным образом совпадает с обликом Прозерпины, богини ада у древних греков. И, наконец, это каменное выражение глаз, сама окаменелость, нечеловечность фигуры, факел, освещающий дорогу в ад!
Альфред хохотнул, даже как-то по-доброму.
— Изумительно! Вы или знали, или попали в цель! Это действительно Прозерпина, богиня ада! Или этот скульптор, подаривший Америке сию бабу, так съязвил, или это совпадение, знак свыше.
И Альфред опять хохотнул.
— Кстати, — продолжал он. — В Нью-Йорке существует подпольная, тайная секта людей, поклоняющихся Прозерпине и ее изображению в форме статуи Свободы. Но даже мне не удалось проникнуть в эту секту. Думаю, что эти ребята считают себя стопроцентно обреченными на ад и потому вымаливают у богини нечто, наверное, уму непостижимое… Ха-ха-ха!
— Альфред, черт с ней, с этой Свободой. Я чувствую, что вы меня вызвали, чтобы сказать что-то более серьезное…
— А заодно, — поправил Альфред, — все-таки посмотреть новые шедевры нашего драгоценного друга Га… Но вы опять попали в цель… Я наконец приглашаю вас на мою закрытую лекцию, которую я дам моим новым, свежеиспеченным сторонникам. Это, так сказать, вступительное слово. Итак, мой друг, я открываю карты и вам, и им…
Румов вздохнул с облегчением. «Ну, может быть, он действительно раскроет карты», — мелькнула мысль. Но его изумило, что Альфред произнес этот пригласительный монолог, перейдя с русского на английский.
На следующий день Альфред сам приехал за Румовым и как-то ласков был с ним. Правил машиной Альфред прекрасно, и Румов, погруженный в свои мысли о России, не заметил, как пролетело время и они вышли… Где это было? Во всяком случае, они оказались перед серым, вытянутым в длину зданием. Здание как здание, впрочем. И вскоре Альфред и Румов вошли в комнату, точнее, в небольшой зал, где на стульях рядами расположились люди, человек 50, не больше. Все они встали, приветствуя своего Учителя. Публика была до странности многообразна. Но аура казалась напряженной и не совсем американской по духу; какая-то неопределенно другая. Видно было, что внешней стороне события не придавали никакого значения.
Альфред Норинг подошел к столу, расположенному на небольшом возвышении перед слушателями. На столе был микрофон, и никого около Норинга. Он был один. Румов приютился в третьем ряду сбоку. Он приготовился было слушать речь Альфреда, как вдруг страшная тоска овладела им. Тоска необъяснимая. Вовсе не по России, в которую, он знал, что скоро вернется. Тоска ниоткуда. В этой тоске пропадали мысли, внимание, даже сама жизнь.
А Норинг уже стал говорить. Усилием воли Румов заставил себя сосредоточиться, но это далось ему с трудом. Моментами все уходило в пропасть за-сознания. Но постепенно он входил в речь Норинга.
Норинг говорил вдохновенно и с какой-то сдержанной яростью. Румов восхитился тому, как Альфред владеет людьми, их вниманием. Он, Альфред Норинг, начал с бешеного осуждения современной цивилизации. Здесь не было, конечно, банальных обвинений социального порядка и тому подобных. «Он сразу берет быка за рога», — подумал Румов. Речь шла об антропологической катастрофе, о том, что современная цивилизация — это гигантская фабрика по отправлению душ человеческих в ад. После так называемой смерти, разумеется.
— Души человеческие, отравленные смрадом, лицемерием, лживостью, финансовым фашизмом и его кровавыми войнами, духовным идиотизмом этой материалистической цивилизации голого чистогана, — говорил Норинг, — рекой сливаются в безысходные слои низших, адовых миров. И убитый, и убийца, и патологический до предела извращенец, и самый тупой порядочный обыватель, и правитель, и революционер, и богач, и миллиардер — все найдут там свой последний приют.
«Ну вот, говорит в общем нормальные вещи, — подумал Румов. — А я-то ожидал, что будет что-нибудь дикое, вроде полотен Га, безумное, как весь этот мир». И он опять стал впадать в некоторое пространное забвение. Но отдельные странные слова Альфреда, которые доходили до него, удивляли и пробуждали.
А Альфред тем временем все более овладевал своими почитателями, и голос его становился все более властным, а взгляд, брошенный в аудиторию, холодел. Звуки его голоса словно нависли над людьми.
— Что же будет? — цепенеюще звучали его слова. — Будет катастрофа, боль, войны, безумие, вторжение бесов, но и желание господства, злоба, жадность, пожирающие сердца людей. Но будет и время покоя, иллюзорного счастья. Прилив и отлив… Суть не в этой завораживающей смене… Суть в результате, итоге. А итог, как мы знаем из Откровения, может быть ужасным. Только малая часть рода людского спасется, остальные — обречены. Обречены на что? На скитания в низших мирах, на распад, на рассеянье… Человек станет пылью… Вихрь неизвестных сил унесет его от самого себя. Он будет завидовать и живым, и мертвым.
