— Вы меня не убедили, — сказал он. — Временное и вечное — одно и то же. И физическое тело… О-го-го… Это еще такой бунт, такой взрыв… И потому я привлеку на Западе обычных людей…
— Смотря каких «обычных». Сейчас под давлением этой цивилизации, — ответил Румов, — развелись такие «обычные», что им ни Христос, ни Антихрист не нужны… Таких раньше в истории не было. Им на все наплевать, кроме своего быта, так называемого благополучия, жратвы и т. д. Такие неинтересны даже банальному черту, ну, может быть, только как хворост… Это просто амебы.
— Я не имею в виду таких, — Норинг довольно пристально посмотрел на Румова. — Петр, а почему вы мне не задаете вопрос, почему я, адепт Антихриста, пусть сначала для вас тайный, взял и подружился, так сказать, с вами? Неужели вы думаете, что я настолько глуп, что верил в ваше обращение к Антихристу? Тогда почему же?
Румов отпал.
— Не знаю, — сказал он.
— Потому что вы русский, — Альфред заходил по комнате. — Россия не только загадочная страна. Если не случится что-то непредвиденное, то России предстоит великое будущее, прежде всего в духовной сфере. Это известно и понятно. Запад — убежище мертвых, величайшая страна духа, Индия, да и весь Восток сделали уже свое великое дело. Теперь слово за Россией. Нам необходимо познать Россию.
— Ах, вот оно что, — Румов тоже встал. — Лучше не надо. С нас и так хватит исторических приключений в XX веке.
— Ничего, ничего, — подбодрил его Норинг. — Все выдержите. А нам надо понять, кто вы… Так вот, я через неделю вылетаю в Москву. Виза есть. Если честно, могли бы вы меня познакомить с какими-нибудь интересными людьми? Я все равно и без вас смогу выйти на них. Не с бизнесменами же мне знакомиться. Что с них взять, кроме денег…
— Не говорите так. У нас и среди бизнесменов, и среди бомжей найдутся в той или иной степени интересные люди.
Румов неприлично посмотрел в лицо Норингу.
— Но ведь мы теперь, так сказать, враги, — сказал он. — Впрочем, еще неизвестно — может быть, наоборот, мы вас переубедим…
Норинг захохотал.
— Вы все-таки наглый тип, Румов.
На этом они и расстались.
…Румов приехал домой совершенно разбитый. Он честно признался себе, что такого он не ожидал. Альфред в чем-то загадочен казался, но не в таком плане, в конце концов. «Только Антихриста на мою голову не хватало», — вздыхал Румов. В душе он чувствовал, что со стороны Альфреда это не игра, это серьезно. Но был ли он действительно посланником или просто думал, верил, что он таков, Румов не мог определить…
Дома его ждала с ужином сестра. Она сразу заметила, что брат ее не в себе. Румов, разумеется, поведал ей все. Таисия ахнула и от восторга чуть не упала со стула.
— Что здесь веселого? — спросил ее Петр.
— А как же не веселиться? — рассмеялась Таисия. — Все идет, как предсказано. Человечки и не знают, что в каком-то смысле они предопределены. Вот тебе, бабушка, и свобода воли. Один парадокс за другим.
— Я тоже так думаю, — проговорил Румов. — Ты ведь мое второе «я». Но я все-таки помрачнел. Согласись, неприятно.
— Брось. Еще не то будет. А в нашей России, по большому счету, у него ничего не выйдет. Оплюют, осмеют, не потому что Антихрист, а просто так, от души. И скажут еще, что никакой он не адепт Антихриста, а просто дурак дураком. Америкашка.
За ужином Таисия, в свою очередь, рассказала брату о своих уже сложившихся взглядах на современную западную литературу.
— Как ни странно, во второй половине XX века у американцев нашлось что-то живое. Тот же Чарльз Буковски и некоторые другие. В Европе последнее время же все сухо, мертво, псевдоинтеллектуально. Все социально или сексуально. Если берутся за метафизику, философское погружение, то хоть святых выноси. Все перевернуто и искажено. Ненависть к духу так и сквозит. А эти Нобелевские премии последнее время только политкорректным графоманам стали выдавать. Вообще, веет скукой. По сравнению с первой половиной XX века — какая-то пугающе стремительная деградация, да еще в такой определяющей среде, как литература.
— Ну, знаешь, все-таки что-то остается, как раз именно в Европе, великую культуру не так легко профанировать.
— И в конце концов, — вздохнул Румов. — Народы, люди не виноваты, они жертвы.
— Не нам судить. Но я-то думаю, что и эти архитекторы — такие же жертвы. Они могут, конечно, воображать, что они эдакие адепты контртрадиции, мистические пауки, а на самом деле сами попались в ловушку, может быть, еще худшую, чем несведущие…
— Черт с ними, — заметил Румов. — Так уж все устроено… Кали-юга… Но нельзя смеяться, хохотать даже, над Вселенной. Себе дороже. Обидится. Такое только наш Жур, причудливая тварь, как он себя называет, может себе позволить…
— А где он сейчас?
— В Париже.
— Нашел, над чем смеяться. Но без юмора не проживешь тут. Философского юмора, я бы сказала.
…Через три дня им уже надо было собираться в Москву. Альфред не звонил, пропал. Настало время прощаться с Америкой.
Самолет взлетел над вечерним, в огнях, Нью-Йорком, и его небоскребы оказались внизу, как маленькие коробочки… Полет проходил тихо, спокойно. Когда показалось питание, Таисия решила:
— Давай по коньячку. И полбокала красного.
Румов с радостью согласился.
Решили начать с коньяка, и Таисия, вздохнув, сказала:
— Выпьем за нашу маму, за ее родную утробу, из которой мы с тобой вдвоем вышли…
И потом она тут же посмотрела вниз, через окно, на землю, но никакой земли внизу не было. Одно небо.
— Страшно, — сказала она. — Если падать. Небо, но не то. Не то небо, в котором хотелось бы быть.
…Благополучно они сели на русскую землю.
Глава 4
Москва. Не совсем понятное здание около Садового кольца. Возможно, бывший институт.
Альфред Норинг сидит за столом в небольшой, но довольно вместительной аудитории, рядом — низенький человечек, некто Эдгар Ступин, его верный помощник, с которым Альфред познакомился еще во время своей первой поездки в Россию.
В аудитории понемногу скапливается народ.
— Надеюсь, Эдгар, что вы напустили сюда разных людей, даже случайных, чуть ли не с улицы. Цель моего выступления проста — узнать, как реагируют люди, — шепнул Норинг этому Эдгару. Эдгар как-то вдруг взбодрился:
— Естественно, я же понял все с самого начала. Здесь будет разный люд, но все же в основном интеллигенция. Эти, по-моему, не вместят.
Наконец сбор закончился. Норинг встал, глаза его помутнели, но от решимости. Он говорил просто и не употребляя слова «Антихрист», но касаясь его сути. Начал он не с кризиса XX и XXI веков, очевидного самого по себе, а с агонии.
