— А потом — в вечности.
— В вечности она будет другая; та ли? — вдруг с грустью заметила Таисия.
Румов сразу понял намек, и потому у него слегка дрогнуло сердце.
— Но преемственность, как известно, может сохраниться, — тихо ответил он. — Для этого нужен ряд условий. Душа должна быть не только высокой, но чтобы то, что свершалось ею здесь, нуждалось в развитии там…
— Неужели ты думаешь, что в нас этого нет?
— Не думаю. Но надеюсь. Но главное, чтобы раскрытие наших с тобой душ шло, пусть с разными оттенками, но в одном метафизическом направлении. Тогда мы будем вместе…
Румов заметил, что в глазах Таисии мелькнули слезы. Мелькнули и ушли вглубь. Румов промолчал несколько секунд и потом резко сказал:
— Да, да, да… Тася, послушай… Ты же знаешь, что наши души соединены в одно мистическое целое… Какая разница, в каком мире и где мы будем находиться, раз мы соединены такой мощной силой? Ведь мы не только физически брат и сестра. Это мистическая связь, ты моя мистическая сестра, прямо по герметизму… Такое случается в жизни редко, но случается. Нам нечего бояться разлуки, она невозможна.
— Фактически — нет, но практически — да, нужно. Боязнь создает напряжение.
— Напряжение всегда есть, пока мы люди.
— А та девушка, что хочет быть, — промолвила Таисия, — и в другой жизни сохранит принцип русской души…
…В двери показалась фигура Норинга. Он приветствовал, если так можно выразиться, Таисию и Петра. Видимо, «Сами» уже собрались. Румов и Таисия прошли в небольшую комнатку, где их шумновато встретили. «Румов пришел», — пискнул кто-то из угла. В основном была молодежь, рассевшаяся на нестойких стульях. Норинг на этот раз был краток, но говорил чуть ли не как поэт, влюбленный в грядущее царство Антихриста. Ибо, как известно, и избранные соблазнятся. Правда, говорил он достаточно туманно, но все же ясно для тех, кто хотел бы понять суть его речей.
— Вопросы? Мнения? — громко спросил он под конец. В ответ сразу потянулись руки.
Первым встал довольно взлохмаченный юноша:
— Скажу прямо: ваша речь мне как-то не по душе. Может, я что-то не понял. Я лучше скажу о себе. Я Господа Бога жалею. Мне Бога жалко. От всей души.
— Ну, это уже законченное сумасшествие, — процедил про себя Норинг. — Пора вызывать скорую психиатрическую помощь…
— Вы поймите меня правильно, — продолжал юноша. — Я не сумасшедший (в комнате захихикали). Я институт оканчиваю. У меня просто в душе чувство такое — я Бога, конечно, люблю, но в основном жалею. Жалею, и все. А объяснить не могу. Вы вот все объясняете, объясняете, почему да отчего какой-то иной спаситель придет и почему он нужен. Да плевать я хотел на все объяснения. Я Бога жалею.
В комнате опять захихикали. Норинг весь покраснел от злости. Петр и Таисия заливались смехом внутри себя. Тут же встал другой юноша, постарше.
— Я Валерия знаю несколько лет. Он верный друг. И никогда не был сумасшедшим. А жалеть Бога можно, это не преступление. У нас свобода.
— Может быть, кто-то еще хочет высказаться? — холодно сказал Норинг.
Из первого ряда поднялся высокий молодой человек.
— Простите, господин преподаватель, — произнес он, — но вы какой-то неюморной. Это ваш главный недостаток. Что вы все учите и учите? Этот мир — просто псевдореальность и больше ничего. Сон какой-то, то кошмарный, то смех смехом. Чего тут спасителю делать? Чего этот бред, называемый миром, всерьез принимать? Когда-нибудь проснемся здесь или скорее на том свете, и этот мир исчезнет, как мираж. Только и делов-то. А вы все учите, учите…
Норинг ответил, но так нудно и скучно, что, дескать, с одной стороны, мир — действительно полумираж на каком-то уровне, с другой стороны — самая подлинная и естественная реальность. «Сами» стали шуметь. Раздались отчетливые возгласы:
— Да что вы нам какие-то азы рассказываете! Мы не дураки. Повеселей что-нибудь надо, повеселей!
— А этот ваш спаситель на Антихриста похож, прости Господи!
— Надо подойти к нему, к этому профессору, — проголосил кто-то из угла, — и понюхать. Если смердит — значит, человек, если не пахнет — значит, черт.
Последнее уже совсем вывело Норинга из себя. Но потом он собрался и спросил:
— А вон там, в углу, все время тянут руку…
Но «там» какая-то озорная девушка лет 19 выкрикнула:
— А вы к нам на танцы приходите! Не такое поймете!
«Сами» почти все расхохотались и одобрили милую девушку. Это приглашение на танцы и завершило выступление.
— Где ему нас понять, — процедила выходящая последней девушка в очках. — Никакие танцы не помогут.
Румов и Таисия ни во что не вмешались, и их молчание тоже ввело Норинга в недоумение.
— С меня хватит! — сказал он им на прощание.
Со вздохами Таисия и Петр направились к выходу.
На улице было пусто. Замоскворечье тонуло в тайном воздухе своей прежней светоносной России. А Румов и Таисия, бредущие по улицам Москвы, тоже, по существу, были тайной.
На следующий день Норинг покинул Россию.
Эпилог
По поводу истории с людоедством массмедиа торжествовали по всей Западной Европе. Портреты Липпа сияли со всех газет. Он настаивал на полной законности его действий, подчеркивал добрую волю Фридриха Зерца на предмет поедания его самого. Эдди, с пеной у рта стоя перед телевизионной камерой, оправдывался, что даже самая темная сторона процесса — драка между ним и клиентом — ничуть не нарушает общего контекста.
— Мой друг Фридрих, — вещал он, — бил меня именно потому, что я, с его точки зрения, слишком неумело выполнял свои обязанности. Даже когда обвинение подчеркивает, что господин Зерц был якобы в какой-то момент в невменяемом состоянии, то все это только подтверждает мою версию, так как даже в предположительно невменяемом состоянии он все время выкрикивал: «Жрите меня смелее, скорее пожирайте меня!» И добавлю, что мой друг и в состоянии здравого смысла твердил то же самое. Он заботливо подбадривал меня…
И его внимательно слушали. Юридически власти растерялись. Все было сделано на добровольных началах. Но наконец нашли какую-то расплывчатую статью о помощи в деле добровольного самоубийства. Оказывается, помогать в таких случаях не полагалось (о принуждении к самоубийству не могло быть и речи). Господина Липпа посадили на три года. Но мировая слава его росла, даже превосходя славу какого-нибудь знаменитого футболиста или боксера. Его книга, которую он написал за полтора месяца (называлась она «Мой опыт»), стала бестселлером; миллионные тиражи, переводы стали для него нормой. По его книге собирался снимать кинокартину крупный американский режиссер.
Несколько портили ему нервы газетчики. Они интересовались причинами такой неординарной акции. О чем тут только ни писали. Одни ссылались на психоанализ, одолевали г-на Липпа вопросами, не было ли у него желания изнасиловать собственного отца или, наоборот, не посягал ли папаша на него самого, что бывает гораздо чаще. В «акции» поедания Фридриха видели сублимацию ненависти к отцу, а в действиях Фридриха прозревали извращенный нарциссизм. Другие журналисты, памятуя, что сейчас кризис, считали, что это пожирание — своего рода социальный протест против власти прожорливых банкиров. Третьи писали, что Фридрих просто искал адекватный способ ухода из этого проклятого навеки мира… Всего лишь одна газета, и то очень робко, ссылалась на тотальное разрушение христианских ценностей в современном мире. На нее тут же яростно обрушились несколько газет, называя такие высказывания мракобесием, грубым проявлением крайнего консерватизма и даже обскурантизма, призывом к возвращению в Средневековье. «Автору надо напомнить, — хором писалось в этих газетах, — что, согласно декларации Объединенной Европы, христианство вычеркнуто из числа тех ценностей, которые лежат в основе европейской цивилизации». С другой стороны, американские газеты возмущались, что в письменном договоре о поедании отсутствовала коммерческая сторона. Спонтанная выдача чека господину Липпу объявлялась просто жестом, а не серьезной коммерцией. Тем более Липп благородно вернул эти деньги супруге господина Зерца. Но на самом деле это господин Зерц обязан был выплатить г-ну Липпу серьезный гонорар плюс страховку. Поскольку такое не было оговорено, в этом американские газеты увидели фантастическое, почти преступное неуважение к деньгам и принципам свободного рынка вообще. Поэтому приговор (три года общего тюремного заключения) они посчитали несоразмерно мягким, мягкотелым до крайности.
