Потекла мирная, в чем-то даже добродушная беседа о том о сем, которую вскоре, однако, взорвал Судорогов. Он предложил какой-то яростный тост за безумное торжество жизни.
— Не за спокойную жизнь пьем, — произнес он, — а за ее взвинченность, вихрь, падения, взлеты, кручения и вой, идущий в небо. За мать-анархию жизни, за ее великий, загадочный хаос! За то, чтобы вечно пить вино жизни и пьянеть разумом от этого, не теряя его, а наоборот!
Но речь эта вызвала радостно-истерическую реакцию, хотя, по сути, каждый понимал буйство жизни по-своему.
— За неуправляемое торжество жизни! — поддержал этот тост один из молодых гостей. И он закончил словами великого поэта, соотнося эти стихи с самим собой:
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю, то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
Но этот экстрим не нашел тотальной поддержки, несмотря на гений Александра Блока. Высказывания лились по другому каналу, весьма победоносному. «Жить, жить, жить, бесконечно, чтобы энергия жизни поднималась вверх, чтобы бессмертие объяло души, и жить, быть», — этот стихийный мотив оказался сильнее всего. Жить вопреки всему глобальному злу, которое творится в мире. Пусть и в России сейчас по-прежнему тяжело с наступающими на нее дикими волнами зла. «Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне» — таков был ответ. Настроения, беседы приняли какой-то мистически-жизнеутверждающий оттенок. Но вскоре опять произошел срыв. Вдруг в этом темно-уютном кафе возникла фигура Сверхпокойника. Незаметно вошел тот самый Афанасий, которого с легкой руки испуганной Зеи определили как Сверхпокойника, подчиняясь магии стихотворения об этом.
Афанасий вошел, огромный, безжизненно-мрачный, и сказал:
— И мне налейте… Я был на лекции, но меня не заметили.
Его тут же усадили за стол. Гостеприимство распространялось у них даже на мертвецов. Зея заерзала, а Сверхпокойник с каменным выражением лица выпил стакан вина. Все было бы ничего, Галя даже принялась ухаживать за ним, любезно накладывая Афанасию салат. Казалось, все пойдет по умиротворенному руслу, ведь к Афанасию и к его молчанию как-то привыкли. Ну, молчит и молчит; молчание еще не катастрофа. Где-то его уважали. И вдруг Сверхпокойник завыл. Собственно говоря, всем показалось сначала, что он завыл, на самом деле он не завыл, а заговорил, громко и как-то сверхъестественно.
— Порвем все преграды, разделяющие миры! — кричал он. — Чтоб всюду было одно пространство, одно видение, чтоб проходить можно было по всему космосу, видимому и невидимому, как по коридору! Размах должен быть у Афанасия, размах!!!
Все притихли, но кто-то заверещал:
— А золотые огни ада? Это тоже космос! Не очень весело, господа!
Афанасий, лицо которого в какой-то мере стало просветленным, тут же среагировал:
— Ну и что? А без ада как-то скучно! Истинное веселие там!
Кто-то хохотнул. Но Афанасий прикрикнул:
— Да не бойтесь вы! Везде жизнь! Клоп — и тот живет. А мы как развернемся! И дьявол ахнет!
И сразу, без перехода, он запел:
Эх, пить будем,
Гулять будем!
Чертей лихих
Пороть будем!
Женя шепнула Судорогову:
— Да он раньше выпивал и всегда оставался могильным; что с ним сейчас?
— Да он выпил-то полбокала, — шепнул в ответ Судорогов. — От этого не пьянеют. Он пьян от себя.
Сверхпокойник же совсем разошелся:
— Чертей пороть будем! — кричал он. — Плясать с ними будем, на планетках, учить уму-разуму! Да и у них есть чему поучиться! Они ребята ученые! Гулять будем во всю Вселенную! Все переворошим, наплюем, расцелуем! Гуляй, бывшие людишки, гуляй! Всем простору хватит! Это я говорю, Сверхпокойник!
И так же внезапно, как начал, он закончил свою речь, стал каменным и принялся за салат. Галя невозмутимо ухаживала за ним. Марк молчал, проговорив только:
— Все возможно у человека. Невозможно ему лишь то, что он представить себе не может.
Остальные бессвязно галдели, но лучи воздействия этого порыва Сверхпокойника скоро угасли.
— Но почему вы называете его Сверхпокойником? — шепнул Румов Никанорову.
— Да, верно, — прошептала Таисия. — Сверхпокойник — это слишком грандиозно для него.
Лев только пожал плечами.
Постепенно вечер вошел в обычную колею. Немного смутил всех опять тот же Судорогов, который печально предложил:
— Давайте выпьем за постчеловеческую цивилизацию…
И поднял бокал. Но его никто не поддержал.
— Это выражение появилось на Западе, — тихо сказал Румов. — Некоторые считают, что она уже и расцвела.
— Но пить за нее не стоит, — усмехнулся и шепнул в ответ Лев. — Даже Афанасий своим сюрреализмом опровергает ее, ибо лучше безумие, чем идиотизм.
— Ни того, ни другого лучше бы не было на земле, — вздохнула супруга Льва.
…Под конец Афанасий встал, мирно раскланялся и ушел в ночь.
Вечер закончился на душевном подъеме. И опять началась ежедневная жизнь с ее заботами.
Но сдвиги уже произошли. Румов, Зернов, Таисия и несколько их друзей присоединились ко Льву Никанорову, к его философскому сообществу под названием «Друзья философии». Сам Никаноров, несмотря на свою молодость, уже блестяще защитил докторскую диссертацию на тему традиционалистской философии. Защитил, несмотря на тихое, но протестное повизгивание сохранившихся еще полумарксистских профессоров. Галя же под его руководством готовила свою кандидатскую. Сообщество их наполнялось в основном молодежью — разных взглядов, но объединенной упорным желанием понять мир, человека и Бога, а более всего — глобальную судьбу при жизни и после нее, в итоге — конечную (или бесконечную) судьбу, если можно так выразиться, во всех ее индивидуальных вариантах. Этим ребятам и девочкам надоело жить в цивилизации циклопов и крикливых «научных» утверждений, что человека ничего не ждет, кроме вечной могилы, но при жизни зато — потребление. Никаноровская молодежь хотела не только верить, но и знать.
В суете дней Судорогов как-то позвонил Гале и рассказал ей о статейке из Бельгии, которая касалась всем известного, нашумевшего в меру дела о самоубийстве с помощью людоедства. Короче говоря, о человеке, который пожелал, чтобы его съели, и его действительно съел его доброжелатель.
— Было много идиотских статей по этому поводу, — с хохотком говорил Судорогов, а Галя слушала. — Но эта статейка в этом плане гениальная. Этот случай людоедства объясняется сексом. Показывается со всем фрейдистским кретинизмом, что частенько непосредственное людоедство является формой сексуального общения и даже любви, хотя это слово обычно не употребляется из опасения его религиозного, антинаучного смысла.
