Так и живу я сейчас, пустынно и одиноко. Почти через день хожу на свое милое кладбище. Обедаю тут же, около тайны. Меня уже все здесь знают. Родственников очередных покойников предупреждают обо мне. Некоторые очень дружелюбны и после похорон угощают меня водкой, некоторые шарахаются, другие думают, что я шпик, и отказываются хоронить.
Несколько раз бывали экстазы, когда я в слабоумненьком отупении, в вихре, уже за гранью миров, лез, расталкивая всех, целоваться с покойниками. Один старичок запустил тогда в меня галошей…
Зиночка раза два ко мне в кладбищенскую пивнушечку прибегала. Посмотрит, посмотрит, раскроет глаза, ахнет и убежит… Я с ней уже ни о чем не разговариваю…
…Зато Юрий Аркадьевич — слава богам! — опять стали меня посещать, теперь уже, правда, по утрам.
Подмигнул мне последний раз и, пристально так глядя, сказал: «А не кончается ли у вас, Сашенька, юность, и не пора ли вам отправляться в решающее, мистическое путешествие»…
…На этом обрывается тетрадь индивидуалиста.
Пётр Вайль, Александр Генис
С точки зрения грибов
Дед Матвей — старик счастливый. Он живёт в деревне, как и полагается герою рассказа под названием «Сельская жизнь». Счастье его проистекает, главным образом, от бессознательности, ибо «счастливы сухоголовые и дураки». Давно уже отрешился дед от суетливой сознательности. «Проморгал» — её, жизнь — «в какое-то бездонное, бездонное болото». Осталась у него одна чепуха: любил дрова колоть. Один был дед Матвей такой на всю деревню. Хотя и односельчане его от жизни брали не то, что могли, а только телевизоры с «причудливыми, бестелесными» ходоками с того света. Ведь этих бедных крестьян только тот свет и интересовал, а этот — уже и мил не был.
Но куда им до деда — дед настоящий. Был у него секрет. Сядет портки штопать, да всё смеётся. Смешно ему квазиполезное занятие. Вот это как глупо портки штопать! — удивляется Матвей. И правда: что штаны, когда из него выпрыгивает сознание, а он перед ним пляшет — подолгу, чтобы понравиться.
И вот пришла пора умирать, а чему умирать, когда от старика осталась одна невидимость чистого «Я», да ветер от топора с щепками. Чтобы хоть уходя почтить этот мир с портками, ожирел дед Матвей — что называется, из уважения.
Но не выдержала святая душа грубой материальности — с лица спал, в мочу ушёл, с тем и умер. Как старец Зосима — тот в трупный смрад, а этот в мочу. То ли в насмешку, то ли иначе не могли.
Но сознание не забыло своему Матвею, как он для него между общей уборной и паршивенькой берёзкой изгилялся, почтило деда: «А на следующий день в деревню вошла процессия обнажённых высоких стариков со скрипками; они остановились как раз около того места, где выскакивало сознание Матвея, и, повернувшись лицом к видимой людям пустоте, молча заиграли на скрипках. Кончив, повернулись и скрылись в лесу».
Что они играли? Гимны? Гимны потустороннего земному пути человека, который смог отделаться колкой дров и вошёл туда целым, оставив сельскому кладбищу один матрац, пропитанный каменной мочой.
Старики поиграли и ушли? Куда? А куда ушли пастухи с картины Питера Брейгеля «Возвращение стада»? За раму.
Мамлеевские герои живут напряжённой духовной жизнью. В отличие от всех остальных героев, они живут напряжённой духовной жизнью всегда. В момент еды, соития, молитвы, убийства, святотатства. Тут Мамлеев рабски копирует действительность. Ведь в ней, голой реальности, труд на конвейере неотделим от пьяного застолья. Слитность высших и низших сфер бытия познаётся благодаря рефлексам одного в другом. Воспоминание о невыключенном утюге отравляет предельную радость любви, зато сладкая память о ней греет утром у станка.
Романтическая литература приучила нас верить, что стихи слагают на пленэре, а любят верхом на коне. Реалистическая литература заменила пейзаж на интерьер, а коня на трактор, но низости избежала.
Проза Мамлеева уничтожила дуализм верха и низа. Из его рассказов полезла мелкая, смердящая, коммунальная нечисть. Вылезла и заняла своё законное место на амфитеатре жизни. Нечисть причащается за исписанными похабщиной дверями и мажет мерзким потом знамёна борьбы за светлое, но безвестное будущее — Смерть.
И нечисть у Мамлеева — это люди.
Универсальный мир Юрия Мамлеева потому универсален, что в него входят обе логически мыслимые категории — живое и неживое. Третьего просто не бывает. В мире Мамлеева человек никогда не получает партвзысканий или зарплаты. Нет там интереса к событиям в Африке. Есть только одна напряжённая духовная охота за потусторонним. Там лежит то, что оправдывает не имеющее смысла существование. Безграничное и неведомое небытие, что бы там ни было — Абсолют или пустая чернота — всё лучше отсутствия цели. Мамлеев не может смириться с тем, что живёт однажды, что это всё, что больше не будет. Не может конечной целью мироздания быть повышение по службе. Мамлеев вообще идеалист, он верит в человека. Правда, только в его душу…
Населяют рассказы Мамлеева странные люди, которые каждый шаг делают с мыслью о смерти. Которые живут только духом. Для которых дух и есть жизнь. Но не могут же так все.
Идут по лесу двое — самоскопец Михей и убийца-маньяк Фёдор. Михей говорит про своих приятелей: «Ну, эти всё же лучше, чем которые в школах учатся». — «Ну, об этих мы и не говорим. Это просто грибы», — соглашается Фёдор.
Грибы и герои. Грибов Мамлеев не то что жалеет — скорее, сожалеет о них. Не ведающие истин грибы существуют где-то на периферии его рассказов и сознания. Они учатся в школах, ходят на службу, влачатся, не зная смертной сладости истомы убийства. Они, как и полагается грибам, споро плодятся, стареют и бездарно умирают, так и не догадавшись, что может быть в человеческом существовании что-то более важное, чем водка, докторская диссертация, домино, Лувр и Бердяев.
Как уже было сказано, мир Мамлеева универсален, так как охватывает всё возможное — живых и неживых. Но не дано человеку знать одновременно и этот, и другие миры — на его долю остаются только догадки. И вот встаёт проблема: если верить в единственность первого, «живого» мира — то как жить? Неужели ради диссертации и чина? Для Мамлеева это вопрос настолько праздный, что он даже не задаётся им, сразу отметая такую жалкую перспективу. Разве что издевается: «…Мы вдруг как-то разом поумнели. Но только в самом гнусном, карьеристском направлении. Мы сейчас с Толей генералы. Квартиру нам дали на двоих. Он командует одним военным округом, я — другим…» («Учитель»).
Но если первый мир бессмыслен, то о втором, «неживом», попросту ничего не известно. Что там, за последним всхлипом на одре? Героев Мамлеева не устраивают имеющиеся объяснения, и вообще, не о религии тут речь, потому что им нужна не вера, а проверка. Они всё хотят попробовать и испытать сами.
Истинные герои Мамлеева живут на границе. Они пограничники, пионеры, фронтьеры. Им по стилистике ближе всего вестерн. Они мужественны, суровы, безжалостны и бесстрашны. Герои не похожи на простых смертных. У них удлинённая голова, приплюснутый нос, косые глаза в поволоке, одна нога короче другой, заикание. Герои не похожи на подстриженных и отутюженных грибов. Их жизнь — граница, и тут не до салонов красоты. Духовность освещает и освящает бытие мамлеевских героев в каждый миг их существования.
