Надо заметить, это логично — с точки зрения естественности человеческой жизни. Ведь первый шаг младенца — есть первый шаг к его смерти. Так что же мы, грибы, суетимся — ведь путь лежит необратимый, только туда. И лишь фронтьеры Мамлеева посодействовали правде жизни, поспешив на границу живого и неживого миров, построив свои непрочные редуты, разбив биваки и выстроив посты.
Может возникнуть вопрос: если человек так уверен в никчёмности обыденного существования, если не видит в нём истинной высокой цели, то за чем же дело стало — откупоривай мышьяк, ложись под поезд. Всё не так просто. Интерес героев Мамлеева к «неживому» миру, прежде всего, подлинно творческий. Им страшно интересно знать, что там, и идея самоубийства их отталкивает дилетантской простотой. Они — предсмертные сластолюбцы, желающие продлить мучительное наслаждение познания потустороннего. Так истинный творец не торопится заканчивать шедевр, вновь и вновь нанося мазок, исправляя слово, уточняя изгиб.
А главное — страх. Не тот обывательский, грибной страх, свойственный всем нам перед неизвестным. У них — страх перед потерей личности. Для героев Мамлеева единственная ценность — личность. Бог — «Я». Говорят, когда субъективного идеалиста Беркли спросили, есть ли у него жена и дети (а они у него были), он вынужден был ответить: «Иногда мне кажется, что они у меня есть». Герои Мамлеева похожи на Беркли, но честнее и чище в идее, чем он. Они не исповедуют субъективный идеализм, а живут по его законам. Единственная существенная реальность — личность. Вот почему их страшит — всё же страшит, при всём напряжённом интересе — переход в мир «неживой». Вот почему они продолжают жить на границе — фронтьеры, творцы, идеалисты.
Главный конфликт для всех героев Мамлеева — невозможность перейти в тот мир живым. Перейти, не потеряв и не разрушив личность. Для человека, исповедующего любую религию, такой проблемы нет: он знает, что за гробом — ему сказали. Не то у самостоятельных мамлеевских героев — они не ведают, что там, и толкутся на неширокой границе, время от времени засылая туда десант.
Хорошо было деду Матвею из «Сельской жизни»: из него сознание выскакивало периодически, переходя туда, и потому он был «лёгкий, бессознательный», то есть счастливый. И умер дед Матвей хорошо, красиво. А всё только оттого, что наведывался дед туда — не сам, конечно, но отправляя своё сознание. Очень был благодарен дед Матвей и за это плясал с восторгом, с упоением, как сказано было: «Давид скакал из всей силы перед Господом» (2 кн. Царств, 6:14).
Но не все так счастливы и непорочны, как дед Матвей, который проникал туда в чистом поле. Людям попроще нужны условия, и Юрий Мамлеев щедро предоставляет их. Вернее, предоставляет условия жизнь, обуславливает потребность самого человека, а Мамлеев — широким потоком вводит их в свои рассказы. Впервые в русской литературе ставит ложе греха рядом с исповедальней, сортир с кабинетом, жратву с трапезой.
Стремясь познать потустороннее, герои Мамлеева используют подручные привычные средства. И оттого в рассказах так много быта, мерзости, грязи. Но быта — всегда одухотворённого присутствием идеи.
Только в минуты полнейшей интимности возможно подлинное прикосновение к высшему. А если так, то одинаково ужасно вторжение прозы жизни: бесцеремонный стук в дверь молельни или клозета, звонок телефона во время чтения гениальных стихов или закусывания рыжиком. Все социальные контакты в такие миги бессмысленны и пачкают непорочные ризы общности с потусторонним. Ведь когда ничто не мешает — как легко перейти из забытья в небытие…
Поскольку герои Мамлеева живут в постоянно духовно-творческом напряжении, социальные контакты им не нужны, как правило, вовсе. Супергерои, включающие в себя целый мир, осуществляющие собой идею «Бог — это „Я“», заменяют мироощущение «яйностью». И тогда Иван Петрович Пузиков («Когда заговорят?»), так и не сумев научить членораздельной речи домашних животных, принимает решение. Если так несовершенен мир, что не может заговорить доброе, человеческое существо, то тяжесть этого страшного бремени берёт на себя он, Пузиков. И он съел, поджарил и съел любимых кошку и собаку, «облизываясь от дальнего, начинающегося с внутренних небес хохота», приняв их в себя и тем приобщив к высшему. Ибо «нет у человека преимущества перед скотом» (Экклезиаст, 3:19).
Если и общаются с кем-то наполненные собой и сознанием своей причастности герои Мамлеева, то только через посредников. Шофёр Ваня Гадов («Жених») вдруг обретает неожиданную близость с семьёй убитой им девочки. Так, что даже спит с её матерью в одной кровати, а бабушка убитой «отнеслась к Ванюше просто, по-хозяйственному: иногда даже мыла ему ноги, запросто, как моют тарелки». А портрет покойницы-посредницы ласково глядит на жуть семейной идиллии.
Ушедшие туда навсегда неотвратимо притягательны для остающихся тут — остающихся пока и могущих только изредка и ненадолго прорываться в непознаваемое.
Саня («Гроб»), которому всё всегда было «безразлично и нудно», вдруг ощущает нечто новое и неизведанное с помощью посредницы — своей тяжело и отвратительно скончавшейся тётки. И возвращаясь с кладбища, этот дремучий человек видит никогда не замечаемое прежде: инвалида, «в заброшенных глазах которого горело какое-то жуткое, никем не разделяемое знание», «таинственных баб, у которых непомерна была душа», «мёртвый зрак ребёнка в окне».
Прикосновение к великому таинству небытия осветило и изменило жизнь: «Саня опустошённо-великой душою своею увидел внезапный край. Это был конец или начало какой-то сверхреальности, постичь которую было никому невозможно и в которой само бессмертие было так же обычно и смешно, как тряпичная нелепая кукла. И всевышняя власть этой бездны хлынула в сознание Сани. Для мира же он просто пел, расточая бессмысленные слюни в пивную кружку».
В последней фразе — весь Мамлеев: сверхреальность, бессмертие, небытие, но обязательно — и слюни в пивной кружке. Он вновь и вновь возвращается от прорывов в потустороннее к непристойному оформлению этих прорывов: «Анна Андреевна кушала хлопотливо, самовлюблённо; кастрюлю с супом поставила совсем под носом у покойницы, так что пар заволок её мёртвое лицо», «Витя даже голы забивал, как всё равно молился Господу», «из клозета доносилось её жалобное, похожее на сектантское, пение».
Там всегда этого уже не надо. И не зря живого ещё человека, примкнувшего к сонму нежити загодя, разоблачают, застав как раз за испражнением: «Ты гадишь, значит, ты жив!.. Ренегат!.. Шпион!.. Живая сволочь!..» («Изнанка Гогена»).
Живые идут к границе жизни и небытия. Кто — мало-помалу, спотыкаясь на том, что именуется карьерой, бытом, семьёй. Обычным грибным путём. А кто — спеша, без сна и отдыха, репетируя каждый раз в соитии, поглощении и извержении. И рядом с ними, героями Мамлеева, незримо движутся ушедшие — посредники — помогая заглянуть в потустороннее.
Когда Мамлеев специально для решения этой проблемы создал вселенную, она получилась математически выверенной, как умножение на «9». Этот арифметический трактат изложен литературным языком в рассказе «Голос из ничто». Герой тут — идея эволюции, смысл которой в том, что жизненная цель и амбициозные мечты амёбы — стать коровой. Цель коровы заключается отнюдь не в том, чтобы стать бифштексом, а в том, чтобы стать человеком. Человек по ходу эволюции должен стать ангелом, ангел — архангелом, и так до Абсолюта. А когда вперёд идти некуда, путь лежит только назад, к нулю.
