— Не пужайте, мамаша, обернитесь, — сказал ей тогда громадный лысый инвалид-сосед.
Мамаша спокойно и плавно, как лебедь, обернулась и вымолвила:
— А вы, граждане и лиходеи, иное, чем мой зад, и не достойны зреть. Личико мое вы никогда не увидите.
И опять спряталась.
С тех пор на долгие годы она замолкла перед соседями и во все общественные места входила пятясь задом к окружающему люду.
Теперь ей уже восемьдесят лет, она стала выгнутая, иссохшая, позабыла все слова, кроме детских, но ритуал свой исполняет так же вдохновенно и напористо, только кряхтя и опираясь на клюку. Все к этому привыкли, и один раз был даже скандал, когда Пантелеевна по простуде позвоночника не повернулась к соседям задницей.
Вслед за Пантелеевной в кухню выпрыгивает шестидесятилетняя пенсионерка Сонечка. Завидев старухин зад, она фыркает: Сонечка — единственная из обитателей, кто до сих пор не признает права Пантелеевны.
— Я Льва Толстого, елки-палки, каждую ночь читаю, — часто орет она поутру, стуча кастрюлей по плитке. — Я вам не Наташа Ростова… Запахами тут издеваться…
Огромный лысый инвалид успокаивает ее, лапая своими чудовищными руками. Вскоре вылезает и его молодая увесистая жена. От томительных, многолетних злоупотреблений половой жизнью у нее мертвая пустота под глазами и голодный, опустошенный взгляд, как у облученной кошки. Оба они с мужем эротоманы. И врачи в один голос говорят, что это кончится только с их смертью.
Последним на кухню втискивается Кузьма Ануфриевич Пугаев, солидный отец семейства, в составе равнодушной, хлопающей себя по лбу жены и жирной, откормленной тринадцатилетней дочки. О его-то состоянии сегодня и пойдет речь. Суть в том, что месяц назад в мозг Кузьмы Ануфриевича засела стойкая, богатая, с метастазами мысль: «Только бы выжить». Это пришло ему в голову после того, как он увидел на улице, что широкий, с окно, лист стекла, упавший с пятого этажа, разрезал пополам дюжего дядю с орденами.
Пугаев тогда страшно затерялся, струсил и бегом, оглядываясь на облачка, пустился к первому попавшемуся трамваю. С течением времени эта идея «только бы выжить» разрослась у него и нашла применение ко всему миру в целом, во всех его деталях и нюансах. Сначала он даже испугал свою равнодушную, вечно хлопающую себя по лбу жену тем, что часто ни к селу ни к городу стал повторять: «Только бы выжить!» Пойдет в уборную, обернется и скажет, трусливо так, переморщенно: «Только бы выжить!»
Все окружающее у него стало поводом к этой идее. Обволок он ею и свою дочку. Насильно кормил ее мясом, салом и щупал, раздулся ли у нее живот.
— То-то, дочка, — приговаривал он, — самое главное — выжить… Бойся мальчишек, двора и воздуха. Лучше всего бывает под одеялом.
Дочка надувается его мыслями, как молоком, и уже часто не ходит, а пробегает мимо людей на улице. Но жена мало реагирует на его духовные поиски. За это он иной раз бьет ее, но от инертного умиления, оставшегося от первых лет любви, считает все же, что она понимает его… Сегодня Пугаев вышел на кухню голый, в одних трусиках. Это от озабоченности. Ведь дочка уезжает в санаторий.
Сонечка вспыхивает и выкатывается к себе, запершись на ключ. Из-за тонких стен доносится ее голос: «Хулиганье!.. Толстого надо читать. Толстозадый!» Лысый инвалид удивляется про себя, почему живот у голого мужчины бывает так похож на женский. «Пощупать бы его», — медленно думает он, опустив чайник на пол.
Только Пантелеевна, кряхтя, пробирается мимо всех, задевая задницей живот Пугаева…
Наконец Кузьма Ануфриевич, одетый, выводит дочку за руку во двор. Все смотрят на него из окон.
Он положил свою тяжелую руку на голову девочки и тихо внушает: «Едешь ты, дочка, в санаторий… И запомни: живьем не давайся. Чуть что — бей в морду… Или жалуйся. Потому что самое главное — выжить».
Неприятная история
Доктор педагогических наук Анна Карловна Мускина, одинокая женщина лет 50-ти, отличалась тем, что необычайно любила поесть. Говорила даже, что за утренним чаем она съедает целый батон хлеба. Работала она психологом и консультировала целую сеть детских психиатрических больниц. Зарабатывала она массу денег, рублей 500–600 в месяц, которые почти все бросала на еду.
Вторым замечательным качеством, которым она обладала, — был ум. Это признавали все знакомые с ней, даже самые глупые и тупые.
Одним неприметным утром Анна Карловна, как всегда, выехала на работу. По причине своей парадоксальной толщины и отсутствия практической стороны ума (Анна Карловна любила только теорию) она никогда не ездила в автобусах и прочем общественном транспорте. Поэтому ровно в 8 часов 30 минут утра к ее дому подъезжал персональный автомобиль с вечно пьяненьким, лохматым шофером.
На сей раз первая остановка была в невропатологическом санатории. Только Анна Карловна вылезла из машины, как к ней подскочила кандидат наук Свищева. Видно, кандидатка готовилась к чему-то, и лицо ее горело.
— Простите, Анна Карловна, — выпалила она, — вы профессор, а ходите в таком рваном пальто… Неудобно…
В ответ Анне Карловне захотелось поцеловать Свищеву.
— Милая вы моя, я страсть как не люблю одеваться, — ответила она. — Если хотите, купите мне сами пальто, я дам денег…
И сунув пачку десятирублевых бумажек в руки Свищевой, Анна Карловна покойненько покатилась вперед.
В приемной она первым делом передала для себя на дневные завтраки в столовую целый куль еды и 4 пачки чаю, три из которых нянечки с великой радостью присвоили себе.
Затем Анна Карловна прошла в свой кабинет, и началась ее умственная деятельность. Она прочла ряд историй болезни и вызвала к себе врача.
— Алчность к еде есть? — строго спросила она его, указывая на помятую историю болезни.
— Нет, здесь нет, — выдавил из себя врач.
— Удивительно, — изумилась Анна Карловна и вызвала другого врача.
— Алчность к еде есть? — так же в упор спросила она его, показывая другую карточку.
— Есть, — ответил тот.
— Замечательно, — провозгласила Анна Карловна.
«Этот больной обязательно выздравит, — шепнула она самой себе. — В нем есть положительное ядро». И Анна Карловна подписала под графой прогноз слово: благоприятный.
В 11 часов началась научная конференция. Анна Карловна почти ничего не слышала, что говорили выступающие, потому что была занята своим животом. Он казался ей живым существом, жирным и теплым, необычайно родным, как прилепившийся к телу пухлый ребенок. Она шевелила его, слегка покачивала, и от удовольствия изо рта ее текли слюни.
Ее отвлекло только, когда кто-то из врачей громко икнул. Это показалось ей чудным, необычайным и оскорбительным. Чтобы отойти, она стала прислушиваться к научным речам.
«Все же он удивительно глуп, — решила Анна Карловна относительно выступавшего старичка. — Просто на редкость глуп… И почему он шлепает всем диагноз: „идиотизм“? Это же надо: двух психопатов и одного неврастеника вывести в олигофрены…»
