Чем больше она слушала старичка, склонного подозревать всех в идиотизме, тем более самодовольней становилась.
«По существу, если бы я не тратила столько ума на еду, я вышла бы в мировые ученые», — подумала она.
А вскоре Анна Карловна уже сидела в небольшой комнатке-закутке, зажатой между уборной и изолятором для особо нервных. Туда нянечки из столовой уже принесли ее дневной завтрак: 4 стакана горячего чая, полкило колбасы, батон и курицу. Анна Карловна тут же тихохонько заперлась на ключ.
Надо сказать, что, будучи очень простой почти во всех отношениях (на ученый совет она не раз являлась в галошах), в смысле еды Анна Карловна была очень горда и самолюбива. Иными словами, она никому не желала признаваться, что любит много и серьезно поесть; и чем интимнее она любила есть, тем более она стремилась это скрыть. По отсутствию практической стороны ума, она полагала, что почти никто не знает об этом ее влечении, особенно среди интеллигенции, а нянечек она за людей не считала.
Итак, наглухо запершись в закутке, она приступила к трапезе. Первым делом Анна Карловна жадно схватила за ноги курицу и стала ее кусать меж ног. При этом ей показалось, что курица чуть-чуть живая и таращится.
Набрав в рот как можно больше курятины и отложив остальное, она откинулась на спинку стула и начала сладостно проглатывать пищу, причем по мере продвижения еды вниз выражение ее лица все время менялось, пока не стало совсем блаженным и добрым, как у праведницы… Вспотев от радости, она продолжала в том же духе.
В два часа дня Анна Карловна уже была на второй очень серьезной, научной конференции, куда пускали только по пропускам… Обедать домой ее отвез все тот же, но еще более пьяненький шофер… Опустившись в кресло и радостно ощущая себя пухлой булкой, она собиралась было нежно вздремнуть после обеда, как вдруг почувствовала звериную боль в животе. Не успев как следует ужаснуться, Анна Карловна потеряла сознание…
Очнулась она в своей постели, окруженная домработницей и двумя соседками… Но боль все еще не проходила… Отпустив соседей, она стала размышлять в чем дело.
«Наверняка у меня заворот кишок, — решила Анна Карловна. — Объелась».
Вдруг она покраснела и перевернулась на другой бок.
«Как же я об этом скажу, — испугалась она. — Будут смеяться… Если заворот — все догадаются: объелась»…
Анна Карловна приняла болеутоляющее.
— Когда вызвать врача, сегодня? — спросила ее домработница.
— Нет, завтра, — оттянула Анна Карловна.
Весь вечер, ночь и утро прошли в том, что Анна Карловна, лежа в постели, чувствуя немного приглушенную и уже привычную боль, то подремывала, то думала, но думала о чем-то совершенно постороннем. То принималась считать тени на потолке, то раздумывала, сколько она будет весить в 80 лет. И в то же время чувствовала какую-то моральную неполноценность и даже конфуз оттого, что у нее заворот кишок. И только часа за два до прихода доктора Анна Карловна реально и с хватающей за сердце ясностью подумала о том, о чем, разумеется, знала уже сначала: если она не скажет про заворот кишок и ее не оперируют, то она неминуемо за два-три дня умрет… Но параллельно с этой безошибочной мыслью какой-то нелепый внутренний голос взвизгнул в ней решительно и бойко: «Обойдусь! Проскочу! Только бы молчать».
Сначала было она испугалась и шикнула на этот голос: «Как это обойдусь!.. Глупость-то какая!»
Но голосок еще настойчивей взвизгнул: «Обойдусь!»
Анна Карловна оторопела и совсем задумалась. Но по ходу своих рассуждений она все более и более чувствовала, что ни за что на свете не хочет признаваться, что объелась. До того не хочет, что от страха перед разоблачением стала выглядеть совсем растерянной и полоумной. Поэтому, когда пришел врач, Анна Карловна позабыла, что обязательно умрет, если скроет, а думала только о том, как бы не проговориться, и сослалась на гипертонию. Обманутый врач быстро ушел.
И Анна Карловна опять осталась одна, в одиночестве своего живота, мыслей о себе и веселой туповатой домработницы. Прошло еще несколько часов.
«Сказать или не сказать?!» Анна Карловна пересчитала все тени на стене, почему-то раза два плюнула на пол. Постепенно она стала делать попытки решить, что сказать все-таки нужно. «Ведь если не скажешь, умрешь, — тоскливо подумала она. — А если скажешь — выживешь, все так просто и логично», — заключила она, недаром одной из замечательных особенностей Анны Карловны был ум.
Но сколько бы попыток принять положительное решение она ни предпринимала, все они упирались в ее чувство. Она сама толком не могла понять это чувство, оно выражалось только упорным и тягучим: «Не хочу!»
Стараясь уяснить его перед собой, она пришла к тому, что не хочет себя раскрыть из-за того, что тогда вылезет на свет, на глаза людей, ее «бука», что-то родное и глубокое, свое, что никому нельзя показать, что делает ее — ей. И вообще она вся обнаружится как препарированная лягушка.
Но было во всем этом еще что-то, что она не могла выразить даже перед собой. Это было нечто тайное, дурашливое и алогическое, но очень бодрое, хотя и направленное против всей формы жизни как таковой.
На следующий день она на все махнула рукой и просто плыла по течению.
Приходил еще какой-то врач, но и ему она заявила, что у нее гипертония, и не дала себя осматривать…
Иногда, несмотря на боль, ей становилось нестерпимо весело. «Да кто это сказал, что я умру, — загоралась она. — Ну, положим, во всех медицинских книжках так написано… Но мало ли чего в книжках пишут…»
Но даже в обычные моменты, когда веселье не посещало ее, некое страстное чувство не допускало мысли о смерти до глубины сознания и эта мысль витала где-то на поверхности, как будто речь шла о том, что умрет не Анна Карловна, а кто-то другой. Единственно ее смущало то, что она лишилась такого удовольствия, как еда, и она пыталась компенсировать это тем, что стала усиленно думать…
Иногда Анна Карловна впадала в какое-то совсем сумеречное и фантастическое состояние и тогда строила проекты, как она будет дальше жить, если заворот кишок вдруг сам по себе не доведет ее до смерти, а есть она не сможет…
Никто, за редким исключением, к ней не приходил, и она чувствовала себя страшно одиноко. «Хорошо бы живот отделился от меня и жил сам по себе, — думала Анна Карловна. — Он был бы моим хорошим знакомым, собеседником, обедал бы в кресле, спал в шкафу».
В два часа пришла Свищева и принесла обещанное пальто. После ее ухода Анне Карловне пришла в голову шальная мысль, что она была бы весьма красива в этом пальто.
Она заставила домработницу помочь ей одеться и поставить в ногах на кровати большое зеркало.
«Как бы ни была я умна, — решила Анна Карловна, — все равно не мешает быть красивой».
Вообще ее воображение разгулялось, как никогда, и рисовало картину одну веселей другой.
Потом она опять впала в сумеречное состояние, и мысли потекли пустые, далекие, странные, ни к чему не относящиеся…
