А к вечеру во дворе уже творилось черт знает что. Непомоева напугал старый рецидивист, работающий плотником. Он наверху чинил сарай и, обычно жестокомордный даже по отношению к собакам, повернул харю к Василию Ивановичу, заискивающе улыбнулся и, приподняв кепку, проговорил: «Хозяин идеть». От предчувствия чего-то абсолютно невозможного Непомоев спрятался в садике, между дровами, в дыре, и стал прислушиваться.
Особенно взволновался из-за неожиданной потери интеллигент Эдуард Петрович.
— Это же ужас, товарищи, — нервно бегая по двору, верещал он, — нам надо скрывать эту тайну, а то Василия Ивановича от нас заберут, заберут!
Раечка была более рациональна.
— Куда бы его ни забрали — все равно «там» он главный, — говорила она. — Нам не нужно докучать ему здесь… Нам лучше просто жить по Непомоеву.
Толстяк Петя, бегающий по коридору, а иногда и по полю, уверял, что ему на все наплевать, потому что он — постоянный и даже на том свете, кроме сверчков и денег, ни о чем и слышать не хочет.
Шептун вдруг куда-то исчез, и никто его больше никогда не видел.
Многие другие жильцы отнеслись к этому событию, правда, чуть недоверчиво, но с большой опаской. Поэтому на дворе стоял неимоверный гвалт. Рецидивист хохотал, сидя на сарае.
Наконец Непомоев вышел из своего убежища. Увидев его, все замерли, и гвалт мгновенно прекратился. Некоторые даже закрыли лицо руками. Неустроенный, Василий Иванович, ни на кого не глядя прошел в дом. Ровно через час к нему опять постучали. С настороженным, несколько скучающим лицом Василий Иванович открыл дверь. Перед ним стоял интеллигент Эдуард Петрович. Галстук на нем сбился, словно облеванный, костюм был смят и как бы улетал от него. Сама физиономия была воспалена, губы красны от налившейся крови, а глаза монотонно блуждали. Он весь дрожал.
— Василий Иванович, — начал интеллигент, — одно только слово… Умоляю вас… У меня к вам вопросы… Скажите, как там, на том свете?..
— Что? — переспросил Непомоев.
— Ну, вообще… Всякие детали… Не слишком ли страшно?.. И есть ли мысли? — бормотал Эдуард Петрович.
Непомоев побагровел.
— Пошел вон! — заорал он и схватил щетку.
Дверь тотчас захлопнулась, а через несколько минут у окна Василия Ивановича, под деревом, лежал на земле судорожно скрюченный Эдуард Петрович и горько, истерически, отталкивая от себя тело, рыдал. Иногда он вдруг очень непосредственно вставал на ноги и, весь грязный, в слезах, надрывно выкрикивал в окно Непомоева:
— Ну, как же там, на том свете… Ну, как же там, на том свете?!! — и опять падал на землю.
Окно Василия Ивановича было наглухо закрыто. Даже птицы не летали около. Бесцельно бродя по своей комнате из угла в угол, Василий Иванович скучал. В окрестностях было что-то вроде тишины.
Но иногда она прерывалась звуками странной беготни, хлопаньем дверей и суетней. Василию Ивановичу показалось, что бегали даже кошки. Его самого после инцидента с Эдуардом Петровичем уже боялись о чем-либо спрашивать и не беспокоили. Но вскоре эти звуки странной танцующей суетни усилились. Дело в том, что, потеряв доступ к Непомоеву, жильцы совсем взбесились и, не зная, как выразить свои причудливые чувства и мистическое нагнетение, как бы плясали вокруг костра… Но всему приходит конец, и позже, собравшись вечерком на дворе, у доминошного столика, жильцы мирно и тихо стали шушукаться о бессмертии души. Но вдруг они увидели такую картину: парадная дверь одной из развалюх настежь распахнулась и на белый свет выскочила голая старушка, вся в крови и с венком в руках. Несколько котов, как тигры, бросались на нее непонятно почему. Даже лицо и живот у старушки были в кровавых лоскутьях.
Эта лихая сцена напоминала что-то родное, юродивое. Какой-то старичок упал перед этой старушкой на колени. А основная масса жильцов забегала, не обращая внимания на свои тела. Почему-то никому в голову не пришло вызвать «скорую помощь».
Средь общего хаоса странно выглядели несколько точно загипнотизированных своими мыслями человек, которые равнодушно ходили мимо бегающих жильцов. В большинстве эти несуетные думали о Непомоеве и других бесконечных вопросах. Среди них была и Раечка. Она раскладывала по полочкам свою вечную жизнь.
Шум между тем усиливался. Наконец старушку припрятали в канаву. Кто-то оторвал головы двум котам.
Вдруг стало быстро темнеть, и в вечерней тьме особенно страшен был одинокий свет в окне Непомоева; иногда выглядывало и его лицо, уже за это короткое время ставшее жутким и маскообразным.
Одна доченька Танечка осмеливалась по-змеиному плясать перед его окнами; шальная и десятилетняя, она махала ему красным платком.
Все окончательно затихло, только когда подъехала на колясках милиция. Забрав двух дядь, она бесшумно и таинственно уехала.
А Василий Иванович целую ночь не спал. Он и сам не знал, что с ним творится. Он был весь во власти некой жуткой и необъяснимой реальности, о которой он не знал раньше и которая сейчас показывала ему, что он — незакончен и в нем есть совершенно неслыханные бездны.
Эти странные «сведенья» о том, что он есть или будет на том свете Главный, если они даже и были верны, не встретили в нем, земном, понимания: уж слишком это было как белая стена и потусторонне. Но зато эти события вызвали в нем поток какой-то странной силы, которая хотя и не говорила, кто он — Главный или не-Главный, но которая ужасающе ясно показывала, что он только жалкая частичка того кем он мог бы быть…
Поэтому Василий Иванович загрустил. Он смутно видел те духовные бездны, которые открывались ему… но чувствовал, что ходит только по их краю и не может броситься в них. От этого он судорожно засеменил из стороны в сторону по своей заброшенной, с пустыми дырами вместо вещей, комнате.
Он не знал, как тут же, сию минуту, перейти грань. И хватался, хватался за все несусветное, попадающееся ему под руки. Приделал петлю перед зеркалом и, положив в нее голову, долго, как собака, прислушиваясь, смотрел на себя.
— Ну как, Главный, — подмигнул он сам себе в зеркало, — пора кончать?
Но из-за неуверенности, что это именно то, что нужно, чтобы перейти грань, он медлил и то вынимал голову из петли, то опять клал ее в петлю.
«Является ли повешенье мыслью или это будет факт новой власти?» — думал он, глядя на себя.
Наконец вдруг стал собирать свои пожитки. Свернул одеяло, простыни, матрас, но с собой ничего не взял.
И когда уже было раннее утро и свет залил пустынный не шелохнувшийся двор, где недавно происходила вывороченная наизнанку мистерия, Василий Иванович вышел на улицу.
И никуда далеко не пошел. Просто залез в подвернувшийся рядом огромный помойный бак. «Больше я отсюда никуда не уйду», — подумал Василий Иванович на дне. А вокруг бака, как голоса больного, звенели его юркие, оторвавшиеся от него мысли; они пели ему то: «Слава, слава!», то: «Куда ты; куда ты, куда ты!», то: «Прощай, прощай, прощай!»
