Супруги, одним словом, держались, не меняя своих привычек. Такой сумасшедший дом продолжался несколько месяцев. Нина на весь день громко включала телевизор, и вой из него порой заглушал вой другой нечистой силы. Но польтергейс всё же не проходил, пусть и не замечаемый. Но надоедать это всё-таки Альфреду стало всё основательней и основательней. Не пугать, а именно надоедать. Нина ему говорила: «Ты же, Альфред, крепкий, на какие дела с огнемётом ходил!.. Страшно подумать… А эти… хулиганы… раздражают тебя. Злят, можно сказать». Альфред угрюмо огрызался.
А однажды Нина выпалила ему:
— Я тут, знаешь, посоветовалась с одним… Неглупым, из учёных. Так он говорит, что всё дело в наших нервах. Шалят они. Ты ведь всё время в напряге: то замочить кого надо, то просто пугнуть. За всё ты переживаешь, нервничаешь, о совести забыл. Не психуй, пожалуйста, может, всё кончится по-тихому.
В конце концов, через недельку после супружеского объяснения, Альфред разговорился в ресторане с братком, с тем, с кем часто ходил на разборки. Браток этот был из бывших интеллигентов, из преподавателей.
— Может, мне и вправду не злиться, особенно когда идёшь на мокрое дело. Опустить себя надо. Чтоб по-славному в душе было, — задумчиво рассуждал Альфред. — Глядишь, тогда успокоятся эти… Придурки с того света.
— Ни-ни, Альф, — прервал его браток. — Не думай. Я тебя внимательно слушал. Ты меня в деле знаешь, я человек спокойный, тише воды, ниже травы. И в жизни такой же, скромный. И вот что я тебе скажу: у меня похожая история. Стучат. Хулиганят, рыдают — уже два месяца. И конца-краю нет.
Альфред ошалел.
— А что ж ты раньше-то молчал?!
— Стыдно признаться было, — покраснел культурный браток. — Да что там говорить: в городе, бают, нас таких много… У которых шумят, хулиганят, рыдают. Только стесняются жаловаться. К чудесам у нас, к тому же, быстро привыкают.
— А если не кончится? — свирепо спросил Альфред.
— Раньше, если по книжкам судить, быстро кончалось. Но теперь времена изменились. Мы уже не те и мир не тот. Всё шиворот-навыворот. Даже на том свете. Потерпим, Альф, не будем скулить в преддверии нового тысячелетия.
Голова
Лена Разгадова, непонятно-красивая молодая женщина лет 28, всегда была достаточно странна, но главная её странность заключалась в том, что она больше всего не людям, а самой себе казалась странной. Поэтому она немного побаивалась себя. Ещё в детстве, случайно увидев своё отражение в зеркале, она порой начинала дико кричать. Сбегались родители, соседи, а она всё кричала и кричала, в ужасе глядя на себя в зеркало. Хотя, казалось, была красива, и вообще никаких ненормальностей в теле не было.
— Такую, как она, я ещё никогда не видала на своём веку, — говорила бабка Агафья.
И действительно, с течением времени выяснилось, что любое наслаждение, даже сексуальное, вызывало у неё тоску. Правда, Лена тщательно скрывала это от посторонних. Вообще, она старалась, чтоб её своеобычность существовала только для неё самой, а не бросалась в глаза окружающим.
Но это состояние тоски вошло в неё, и она очень дорожила этим своим качеством. После какого-нибудь полуслучайного соития она, бывало, тут же впадала в тоску и целыми днями потом пьянела от этого состояния, не желая, чтоб оно уходило. Поэтому и тянулась к людям.
С годами она немного свыклась сама с собой. Уже не так кричала, когда видела себя в зеркале. И часто всё-таки раздумывала, почему она такая появилась на свет. Ей иногда казалось, что её делает такой её собственная проекция, направленная в потусторонний мир. Реже ей чудилось, что скорее она сама, какая она есть на этом свете, — только тень самой себя, находящейся в потустороннем мире, и ей становилось жутко от того, что большая часть её сознания находится в другом мире и распоряжается ею по своей воле.
Бросившись на диван, она плакала тогда от этих мыслей. Мужчины любили её за красоту, но пугались изменчивости той красоты, вдруг иногда, даже во время страстных поцелуев, превращающейся в нечто безобразное и хаотичное — это было видно по лицу.
С возрастом глаза её становились всё глубинней и глубинней, наполняясь на дне влагой и темнотой.
Муж её бросил сразу же после того, как увидел сидящей перед зеркалом с ножом в руке; нож был близок остриём своим к её нежному горлу, но на лице блуждала улыбка блаженства. Муж, не говоря ни слова, собрал пожитки и убежал.
Тем не менее, никаких подозрений в сумасшествии не было, да она и не была сумасшедшей: успешно окончила институт, работала социологом. Но всё больше и больше её увлекала магия страдания. Она любила смотреть в глаза умирающим, особенно беспомощным животным, нет, она не наслаждалась их безысходностью, наоборот, по-своему жалела их, но главное, почему она тянулась к таким глазам, было всемогущество страдания, которое она ясно видела в них. Она готова была поклоняться тому состоянию нестерпимого почти отчаяния.
И тогда ей казалось, что её проекция в потусторонний мир становится легче, теплее и даже как-то женственней.
В остальном Лена была почти нормальный человек. Ну, правда, иногда просыпалась по ночам и хохотала от какой-то беспричинной радости, которая никогда не посещала её наяву. Радость эту она, однако, ценила.
Реформы 90-х годов её так же, как и всех, задели, она потеряла работу, но, в противоположность многим, могла устроиться на другую. Но вдруг — благодаря охватившему её целиком состоянию — решила ничему не сопротивляться и плыть по течению. Так будет лучше, по большому счёту, решила она.
Кругом пропадали люди, другие приспосабливались, но она решила идти вперёд — навстречу гибели. Через год продала квартиру и поселилась Бог знает где. Потом, когда ей уже стукнуло 29 лет, деньги почти исчерпались, и жила она уже в подвале огромного чёрного неуютного здания, не так далеко от центра Москвы. Там у неё был угол, ограждённый полуразрушенными кирпичами.
В углу не было зеркала, и она уже не могла кричать, глядя на себя. Зато там было подобие кровати, без подушки, томик Лермонтова, табуретка и нож.
Одежонка на ней поисхудалась, но непонятная красота не исчезала и горела среди лохмотьев, точно подогреваемая какой-то сверхъестественной силой. Но красота не могла спасти её и никогда не спасала — потому что в её красоте было нечто необычное, что пугало людей.
Леночка мало ела, и вся гамма наслаждений жизнью окончательно ушла из неё, как только она потратила деньги и окончательно поселилась под домом. Поэтому она лишилась своей тоски и тосковала о ней.
Друзья, бездомные, любили её за незлобивость, но сами уходили всё дальше и дальше — туда, в бестелесный мир.
— Какая же я всё-таки, — смеялась порой Леночка у себя на кроватке в подвале. — Всё отдала на ветер. А ведь могла бы выжить. Зато сейчас интересней жить и умереть.
— Как просто и невероятно жить, жить и умереть, — шептала она в темноте своего жилья самой себе. — Провалиться в бездну. Ставить бы такие опыты: жить и умереть. Потом опять возвратиться и умереть, снова жить и умереть — но чтобы нить сознания сохранялась во время провала в бездну.
