Она стала думать, как бы иметь смерть в самой себе при жизни, и вскоре заметила, что потусторонняя тень её не возникала больше, словно она исчезла, и всё стало концентрироваться в её уме и сознании.
И не плакала она уже, бросаясь на кровать, но, просыпаясь среди ночи и шорохов в своей норе, вставала и поклонялась окружающей её тьме.
Но ей не хотелось умирать, потому что она полюбила смерть, полюбила носить смерть в самой себе. И глаза её стали такими загадочными, что и бродячие кошки пугались её, а другие бездомные, ютившиеся где-то по ямам, тоже избегали её. Только порой запах трупов доходил до неё. Но она уже перестала ощущать своё одиночество.
Вот однажды, среди обычной ночной тьмы и смертных запахов, ей послышался живой человеческий шаг. Она вскочила с постели не потому, что боялась, а просто не отдавая себе отчёта. Зажёгся фонарик, и она поняла, что перед ней человек, мужчина, полный, мощный, но смрад, исходящий от него, доказывал, что он бомж.
Человек неподвижно и пристально оглядел её, потом фонарик погас. Лена молча присела на кровать. Человек подошёл и сел рядом, и во тьме она чувствовала его тяжёлое дыхание. Человек рядом с человеком. Одним.
— Я хочу тебя убить, — услышала Лена из тьмы.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Богдан… А ты что, оглохла? Я хочу тебя убить.
— Почему?
— Просто так.
— От злобы?
— Конечно, не от добра.
Лена не испугалась. «А чего бояться, — подумала она. — Умру так умру». Но Богдан почему-то заинтересовал её. Собравшись с мыслями, она проговорила:
— Ты зол на весь мир, да?
В ответ раздался жуткий хохот, похожий на гоготание бегемота (она чувствовала, как колышется брюхо Богдана). И этот рёв всё продолжался и продолжался. На этот раз она испугалась. Хохот не кончался.
— Что такого смешного я сказала? — осторожно возмутилась она.
Гогот замолк, и Богдан выговорил:
— Мир я не могу убить, а тебя вот могу.
И он опять загоготал.
Нож лежал далеко в стороне от Лены, в лохмотьях, но у неё ни разу не возникла мысль о сопротивлении.
— Ты многих убил? — вдруг спросила Разгадова.
Ей почему-то показалось, что Богдан опять загогочет, но ответом была тупая тишина. Опять она ощутила тяжёлое и извращённое дыхание Богдана.
— Таких, как ты, ещё ни разу, — наконец медленно выговорил он.
— А другие были кто, мужчины, старики, бабы — кто?
— Всех, кого убивал, я ненавижу. И ещё бы их несколько раз убил.
— За что?
— Ни за что. Просто потому что живые. Просто потому что ненавижу.
Снова молчание.
— Ах, Богдан, Богдан, — вдруг заговорила Лена. — А ты знаешь, ведь ты после смерти сразу станешь обитателем ада. На очень и очень долгий срок. Неисчислимый. Это не часто бывает среди людей.
— Ну и что? — был холодный ответ.
— Ты веришь, ты знаешь это?! — с изумлением воскликнула Лена.
— Может быть, и знаю. Ну и что?
Ответ был по-прежнему холоден, твёрд, и, казалось, его произносил уже не человек, а чудовище с далёких миров. Тем не менее, Богдан был человеком.
— Хм, это загадочно, — прошептала Лена.
— Ладно, давай спать. Я на этой кровати, а ты где-нибудь в углу.
— Как, не хочешь меня зарезать? — удивилась Лена.
— Не хочу. Расхотел.
Непонятным образом Лена обрадовалась.
— Ты меня разбудил, — недовольным тоном проворчала она.
— Ничего, выспимся. Лето. Ночи тёплые.
И Богдан лёг на Ленину кровать. Она затрещала. Разгадовой пришлось довольствоваться лохмотьями в углу.
Через несколько часов свет проник в их подземелье. Восходило утро. Лена проснулась первая — привстала и долго смотрела на лицо спящего Богдана. Да, это был человек лет 35, с грузным телом и молодым, обветренным, жёстким и грязным лицом.
«Странно, что у него всё-таки умное лицо», — подумала Лена.
У неё была припасена провизия, и когда Богдан открыл глаза, первое, что услышал, было щебетанье Леночки:
— Завтрак уже готов, Богданчик. Есть даже пирожки. Вчерашние.
— Сама испекла, что ли? — усмехнулся убийца.
— Продавщица сердобольная подала, — проверещала Лена. — Вставай.
На табурете действительно красовался пусть скромный, но завтрак. За завтраком, который Богдан сурово одобрил, особенно кусок сыра, Леночка вдруг выговорила:
— А ты, Богдан, ведь себе гораздо больше зла и вреда причинил, чем им, убитым тобой.
— Ты опять за своё, — слегка нахмурился Богдан. — Смотри, дам в зубы, — лениво проговорил он и потом равнодушно добавил: — Мне всё одно. Всё равно ненавижу.
Лена вздохнула.
— С тобой серьёзные разговоры нельзя вести. Сразу — в зубы. Я ведь женщина.
— А я мужчина.
Лена оглядела его странную, бритую голову, щетинистые щёки и явственно вдруг почувствовала в нём будущего обитателя ада — веками не выходящего из цикла страданий и небольших облегчений от них. Но самое изумительное, что она ощутила, — он не принимает страдание всерьёз. Как будто его нет или он — над ним, хотя и как будто в страдании.
— Не пойму, — пробормотала Лена, — но люблю.
Богдан услышал эти слова и спокойно-каменно согласился.
Так они стали мужем и женой, пусть и не с юридической точки зрения.
Лене было тепло, уютно, смрадно. При всём её странном, но ограниченном отвращении к наслаждению и счастью Богдан ей нравился. Ей нравилась прежде всего его обречённость. Даже оргазм носил у него обречённый характер. Во всём, даже в его эротических стонах, ей виделся выходец из ада. И от такого оргазма, думала она, не могут рождаться дети человеков, только дети тьмы. Ха-ха-ха! — хохотала она в ночи.
Но Богдан не сводил её с ума. Лена спокойно воспринимала эротику ада.
«Понимает ли Богдан, кто он? — думала она. — Но если даже не понимает, какое мне дело, важно, что я понимаю всё».
— Мой милый, — обращалась она к нему. — В твоих стонах я во время нашей любви слышу иногда крики убитых тобой…
На самом деле, она лгала: в этих стонах она слышала его собственный вой во время его будущих блужданий в аду. И это её привлекало больше всего: она даже в этом вое чувствовала его безразличие к собственному бесконечному страданию, хотя оно было налицо.
— Ты, Богдаша, — говорила она ему в кровати, засыпая, — из другого творения пришёл, чем люди, ты не боишься ада.
Богдан, понимая всё по-своему, бегемотно хохотал на эти замечания. Иногда она плакала, целуя его, прощаясь, когда он уходил.
