— Ты только не убивай больше никого, Богдан, — шептала она ему. — Не надо, обещаешь? Лучше убей меня — мне всё равно. К тому же, не ровен час, убьёшь кого-нибудь из блаженных или вообще, кого и коснуться нельзя, и тогда…
Богдан отвечал:
— Дура ты, Лена. Ты что, знаешь, кто я? Да я и сам этого не знаю. И никто ничего не знает. Только бормочут. Кстати, я давно уже никого не убиваю. Потому что надоело. Пойду ограблю кого-нибудь и напьюсь.
Лена и сама уходила на волю. На улице было обычное столпотворение: ларьки, автомобили, нищие, бабы с сумками, святые, пьяницы, блаженные, деловые и совсем отключённые. В воздухе стоял май.
Лена любила всех этих людей, и «если бы не мой последний путь в бездну, — думала она, — я была бы среди них и любила бы их ещё больше, их лица, глаза, но я ушла в свой туннель, в свою чёрную дыру».
Богдан приходил вечером, с награбленным или с заработанным в «левых делах», но Лена видела по его лицу, что обходился он без душегубства. Так прошло несколько месяцев.
Тем не менее, обречённость в нём нарастала, принимая иные формы. Лицо его стало как-то странно чернеть. Лена предлагала ему пить. Но водка не утешала его.
Порой вечерком сидели они при свече, в подземелии, за двумя табуретками вместо стола (второй табурет принесли с помойки) и пили.
— Не берёт тебя водка, не берёт, — разочаровывалась Лена. — Неужели ты не любишь галлюцинации?
— Я ничего не люблю, Лена, — серьёзно отвечал Богдан.
— А утешение?
— Я сам себе утешение. Не по мне всё это, не по мне.
— Но у тебя ненависти стало меньше.
— Ну и что? Я, может, теперь не людей, а луну хочу зарезать, а?
— Твори, Богдан, твори.
— Я вот тебя не пойму, Лена. Кто ты? — чуть угрожающе бормотал Богдан.
Но она смиряла его своей непонятной любовью.
— Я таких, как ты, не видел, — шептал ей иногда Богдан на ухо. — Где я?
— Полюбила я тебя, Богдан, — мрачно отвечала Лена.
— Ну, у тебя любовь какая-то такая… У меня даже слов нет…, — добродушно разводил руками Богдан. — Ни на что не похожая.
Вскоре, однако, с ним вдруг случился приступ ненависти к Лене.
— Я, Лен, тебя хочу всё-таки зарезать, — заключил он одним вечером.
— Почему, Богдан? — бледнея, спросила Лена.
— Да так, на сердце это лежит.
Потом приступ, однако, отходил: Богдан, поглядывая на Лену, как-то смирился. Но с течением времени такие приступы становились всё чаще и чаще, и Лена чувствовала, что, может быть, дело дойдёт до крови.
Зато между этими припадками Богдан по-прежнему уважал Лену. Это состояние даже усилилось в нём.
Лена теперь любила его ровно, спокойно и отключёно и уже независимо от того, хотел ли он её убить или нет. Раньше его желание зарезать её только разжигало в ней странную любовь.
— Ты любишь монстра во мне, а не меня, — жаловался ей Богдан однажды, похлопывая себя по жирному животу. — Ты такая, чёрт тебя дери, вся из чёрт-те чего. Ты не боишься, что я тебя зарежу, и вместе с тем не хочешь умирать. И так во всём. И в любви тоже такая, не разберёшь, что…
Лена ширила на него глаза и отвечала, что ведь он сам, в целом, скорее всего монстр, и она не разделяет в нём ничего и любит его целиком, и ей очень обидно.
Богдан хохотал:
— Ты говоришь, как человек: «обидно». Это людям бывает обидно, а не нам… Что ты притворяешься… я зарежу тебя, Ленок, зарежу…
— Умница ты у меня, — смеялась Лена, хотя по спине её пробегал непонятный холодок, и она удивлялась ему: неужто и она боится смерти? — Хочешь, выйдем отсюда, я всегда могу опять стать на ноги, если захочу, никто и не догадается. Буду преподавать в МГУ…
Богдан не соглашался. Отношения их стали гиперболическими. Однажды Богдан пропал почти на целый месяц. Он и раньше пропадал, но не на такой срок, обычно дней на пять-шесть. Но Лену совершенно не раздражали любые его отлучки.
Она встретила его со своей обычной мистической нежностью, но на этот раз была поражена его видом: Богдан стал дурашлив. Не то чтобы текли слюни, но в глазах совершенно потух ум, и лицо приняло сложно-идиотское выражение. Таким она его никогда не видела и могла бы даже не узнать: настолько дурашливость изменила его внешне. Она не нашлась что-либо сказать, но жестом пригласила его за табурет, покушать.
Богдан мычал.
— Я сегодня никого не убил, — как-то бессмысленно сказал он.
— А раньше?
— Никого.
— Что ты делал целый месяц, где был?
— У чёрта на куличиках.
— Это хороший ответ. Но всё-таки?
— У мамы.
— У тебя есть мама? Ты не говорил мне… И она похожа на чёрта. Что ты у неё делал?
— Купался.
Лена ужаснулась. Чем больше она вглядывалась в Богдана, тем больше убеждалась, что произошло что-то невозвратимо-катастрофическое и жуткое.
Тем не менее, она легла с ним в постель.
— Му-му, — бормотал иногда Богдан сквозь сон.
Наутро Лена углублённо посмотрела на него. Может быть, пронесло? И вправду, вид у Богдана стал не такой дурашливый, поумнее.
— Садись, Богдан, выпьем, позавтракаем, чем Бог послал, — сказала она.
— Не буду, — ответил он.
— Ты что, смеёшься?
— Я смеюсь, только когда убиваю.
Это уже был ответ в духе «нормального» Богдана.
— Дело продвигается, — пробормотала Лена.
Но потом Богдан ошарашил её полной нелепостью своих жестов. Жесты были мрачные и указывали на стену.
— Что там? — спросила она.
— Ничего, — ответил Богдан.
И он неожиданно раскрыл рот — причём очень широко. Лена поняла, что, наверное, всё кончено, что Богдан уже не вернётся в прежнее состояние.
И действительно, он продолжал оставаться в своём полоумии ещё день, два, три, неделю… иногда только в его глазах вспыхивало нечто от прежнего Богдана, огненного убийцы, безразличного и к своим, и к чужим страданиям, безразличного ко всей Вселенной. Таким она любила его больше всего, потому и прощала ему теперешнее полоумие и терпела его. А он мычал всё чаще и чаще и уже не угрожал Лене. Это ей не нравилось, иногда ей хотелось собственной крови, и она усмехалась во тьме. Но особенно её захватила страсть узнать: что случилось? Почему?
И вдруг внезапная разгадка осенила её. Она вспомнила почти аналогичный случай неожиданного слабоумия, которое охватило интеллигентнейшего человека, профессора, и охватило, видимо, навсегда. Этот случай разъяснил ей тогда её приятель, крупный оккультист-практик. Он сказал, что у «интеллигентнейшего» была украдена половина головы, точнее, разума, украдена демоном, так как этот человек, видимо, неожиданно лишился естественной защиты от вторжения в сознание подобных сил, защиты, которой обладает каждое воплощённое существо. Такое бывает, но редко, и практик объяснил Лене эти симптомы, подчеркнув в особенности внезапность наступившего слабоумия, не подготовленного никаким естественными причинами.
