— С водопроводной водой мы никогда не кончим, Вася, — холодно ответил Угрюмов. — А вот с пивом пора кончать.
Друзья вышли из пивной. Куда же теперь идти? К смерти? К жизни? К жене? К родной матери?
Было непонятно.
Внезапно друзья расстались. Угрюмов увидел вдруг — где-то в стороне — бесхозный водопровод и стремглав понёсся в том направлении, помахав Пивнушкину кепочкой.
Вася же продолжал путь, сам не зная, куда. Шёл он и шёл. И нигде пивка не нашёл более. Проходил он мимо ларьков (уже заколоченных), мимо ресторанов (но шибко шикарных), пока не вышел, наконец, на мост.
И застыл на мосту. Посмотрел вниз — там бездна, без дна почти, значит.
— Вот она, жизнь, — подумал Вася.
И решил помочиться, поскольку опять потребность в этом возникла. Ничего тут, в конце концов, ни сверхъестественного, ни необычного не было: после четырёх литров пива каждому захочется отлить и не раз.
Встал он, родимый, у края моста и стал мочиться вниз, как эдакий бесстрашный кавалер.
А потом случилось то, что и описать почти невозможно — настолько это здравому уму непостижимо. Иными словами, сгорел Вася на корню. Верная струя мочи его, бедолаги, соприкоснулась с оголёнными и не в меру напряжёнными электропроводами какими-то, что были протянуты под мостом. А моча, как всем известно, та же вода, правда, не превращаемая в водку. Наилучшим, одним словом, оказалась Васина моча электропроводником.
Последствия произошли в течение секунд — Вася вспыхнул на месте, застыл, можно сказать, изнутри.
Так сгоревшего и похоронили.
И что же после этого от него осталось? Несомненно, одинокая душа. Но что такое душа? Да уж если точнее, просто сном всё это оказалось — и то, что Вася жил когда-то, пил, мочившись, и то, что Вася умер.
Вопрос только в одном: кому всё это снилось?
Клопы пока ещё не плачут
Саша Кренов, мужчина лет 30, больше всего на свете любил существовать. Хлебом его не корми, только дай существовать. На мир смотрел как на химеру, а вот на своё существование — нет.
«Это совсем другое дело, чем мир, моё существование», — в полном довольстве говорил он окружающим.
Окружающие злились, но молчали. Никто из них, кроме одиноких личностей, живущих в лесу, не считал себя химерой. Обижались, но и не спорили об этом.
Сам Кренов жил загадочно, то есть неизвестно как. Квартирка, одинокая, правда, была у метро «Филёвский парк». А вот насчёт минимальных денег было совсем непонятно: откуда они брались. Впрочем, никто его об этом и не спрашивал.
Петя Камышов, его дальний приятель, вообще его не понимал.
Бывало, сидит Сашенька в Филёвском парке на пеньке, и часами там сидит, как будто даже ни о чём не думая.
— О чём думать-то, — говорил он. — Я наслаждаюсь своим существованием и тайну эту храню, вот и всё. Могу восемь часов подряд, рабочий день ваш так называемый, сидеть на пне и существовать. Зачем мне мысли, они только мешают.
Камышов злился и говорил, что надо жить, а не существовать. Правда, под «жизнью» он сам имел в виду нечто неопределённое и порой весьма и ему самому противное. «Тьфу, тьфу!» — плевался он тогда. Привёл он раз к Сашеньке своего приятеля Серёгу Голубкова, тоже 30 лет, но уже с двумя малютками, Настей и Олей. Насте было лет восемь, а Оле пять.
Кренов в это время сидел на пне: только так он принимал гостей.
Серёга сразу завёлся.
— Тебе вот хорошо, — чуть не завыл он. — Ты существуешь, а я в бреду живу. Жену мою раздавило бульдозером. Да я и без этого случая в бреду жил. А теперь ещё малюток кормить надо…
Сашок ответил:
— А что ты делаешь?
— Книжечки продаю. По электричкам. Бизнес такой есть.
Камышов с грустью и надрывностью посмотрел на приятеля.
— А чего ж водку-то пьёшь, раз у тебя малютки? — хмуро спросил Кренов, осуждающе посмотрев на Сергея.
— Я, Саша, бред бредом выгоняю. Иначе не проживёшь. Бред жизни прогоняю бредом водочки. Очень помогает. Водка, она лучше, чем жизнь, — заметил Голубков.
Дальше разговор особо не клеился. Расстались.
Денька через три, когда Голубкову совсем стало невмоготу, Камышов стал советовать ему:
— Серёга, ведь у тебя Настя — вещунья. Ей восемь лет, а она вещает. Про неё ведь чудеса рассказывают. Найди ты какого-нибудь толстопузого, путь он ей деньги платит за её речи. От её речей ведь с ума сойдёшь. Серьёзная девочка.
— Я уже думал об этом, — с болью ответил Голубков. — Да Настя не велит: за деньги вещать не буду, — так и сказала. Умру, но не буду.
Камышов развёл руками. Воцарилось молчание.
— Вот что я тебе тогда посоветую — Сашка Кренов чуть-чуть с загадкой. Не от мира он. Так ты залезь к нему в квартиру: может, чего там есть. В его отсутствие, конечно. Накормишь малюток.
— Хорошая идея, — вдруг согласился Голубков. — Думаю, я его этим не обижу. Только как и когда?
— По средам Кренов куда-то уезжает. Живёт он один. Отмычку я тебе дам, мне один алкаш подарил её на день рожденья. Только поделись со мной. Хотя бы кефирчиком каким-нибудь?
— А соседи?
— Соседи у него дырявые. Трусливые очень. Не то что на лестничную клетку — из клозета своего боятся выходить.
Тяжело вздохнув, но вспомнив о малютках, Голубков согласился.
Среда выпала солнечная, просветлённая какая-то.
У Голубкова, однако, дрожали руки, пока он открывал дверь. Битый час возился, никак не мог открыть. Пыхтел только. Но соседи не высовывались. Наконец открыл. И рот раскрыл от изумления. Квартира была, в основном, пуста. Одна кровать в углу, да подобие стола и стулья. В другом углу нечто похожее на шкаф. Один холодильник только походил на себя, и стоял он в кухне. Больше там ничего существенного не было, да и в комнате тоже.
Голубков обыскал всю квартиру — ну ничегошеньки, кроме подушки, одеяла и рваного пиджака, не обнаружил. Какие уж тут доллары. Сунулся в холодильник — там, правда, было немного по-спартански скромной жратвы.
Серёга уселся за стол, чтобы выпить кефирчику. Только глотнул, как в квартиру зашёл сам Саша Кренов. Сергей окончательно обомлел.
Не зная, что и как, стал просить прощения.
— Умоляю, Сашок, прости, — забормотал Серёга и чуть не заплакал. — Малютки голодают. Хотел вот кефиру им принести, да вот самого потянуло глотнуть. Прости!
Кренов выслушал его довольно флегматично.
— Пожалей малюток-то, пожалей. Меня засадят, они помрут.
Кренов осмотрелся и сел на поломанный стул.
— Ну ладно, — сурово ответил он. — Зови малюток-то. Позвони им. Видишь, у меня сумка. Поедим.
