Серёга не знал, что у Кренова есть телефон. Как сумасшедший, бросился, позвонил Насте и велел прийти с Олей, дал адрес, благо, рядом.
Когда Настя и Оля, весёлые, вошли в квартиру Кренова, Серёга уже починил дверь.
— Всё в порядке, Сашок, — робко заявил он.
Сели за подобие стола. Кренов, как всегда, был счастлив своим существованием и невозмутим. Серёга, которому на радостях нашли даже 100 грамм водки, раскрасневшись, удивлялся:
— Какой ты всё-таки своеобычный, Сашка, какой своеобычный…
Детишки тихонько ели. От волнения Серёга захмелел и упал со стула спать.
— Ты мой друг навеки, Сашок, — успел он только проговорить, падая.
— Надо папочку уложить, всё-таки, — пролепетала Оля.
Саша достал из шкафа пиджак и расстелил его для Голубкова у стенки. Для детишек он снял свой приличный плащ и уложил их на него, прикрыв своим одеялом. Детишки наотрез отказались лечь на единственную кровать, сказав, что они хотят спать под боком у папы. А к кровати, мол, они вообще не привыкли. Свою подушку Кренов, конечно, отдал им, а сам притулился у окна на столе, чтобы сторожить их сон.
Не раз он вставал и проверял, как они дышат, поправлял одеяло. Голубкову положил под щёчку всё, что у него оставалось мягкого.
Такой любви, наверное, ещё не было со дня сотворения мира. Во всяком случае, так думал Голубков во сне.
Через час Настенька проснулась и попросила Сашу Кренова почесать отцу пятку.
— Мы с Олей всегда так делаем, каждую ночь, иначе папа может умереть. Оля спит, а я устала. Помогите.
Саша с удовольствием и жалостью к чужому существованию полчаса, если не больше, почёсывал у Серёги пятки. Настя, необычно утомлённая, только следила за ним глазами.
Потом она сказала «хватит» и поцеловала Кренова.
— Что-то не хочу спать, — сказала она.
Они сели у окна, у поломанного стула. Глубинная московская ночь смотрела им в души. Ночь была прекрасной.
— Теперь мы будем жить все четверо одной семьёй, Настя, — сказал Кренов. — Хорошо?
— Хорошо, — ответила девочка.
— А я буду твоим другом.
— Нет, — возразила Настя, — ты просто мой маленький любимый сыночек.
Тут впервые в жизни Саша Кренов обомлел.
— Почему так? — ахнул он.
— Это правда, — и вдруг лицо Насти стало неузнаваемым. — Ты будешь моим сыном в далёком, далёком будущем, когда мир будет другим.
— Конечно. Что ж тут особенного, — голос Насти вдруг изменился, словно это уже не была девочка восьми лет. Голос стал таинственным, но не похожим на голос взрослых.
— И ты можешь видеть конец света? — наконец пришёл в себя Кренов.
— Если захочу. Я видела конец этого мира. Только не знаю, когда такое будет.
— И что?
— На небе будут две луны, и люди станут маленькими и злющими, злее самых лютых теперешних убийц на всей земле.
— Почему?
— Жизнь их будет очень короткой, — девочка расширила глаза от ужаса. — Всего десять лет. От этого они и станут такими. Самих себя будут грызть, проклиная краткость своей жизни.
— Ты правильно говоришь, Настя, — удивлённо ответил Кренов и погладил девочку по голове. — В некоторых древних книгах тоже подобное пишут.
— Я не читаю книг. Я сама всё вижу, — тихо шепнула Настя. — А когда это будет?
— Очень не скоро, Настя. В далёком-далёком будущем.
— Значит, утром мы спокойно позавтракаем? — Настя опять превратилась в девочку 8 лет.
— Конечно. Обязательно. Я ведь твой сын. И приготовлю для тебя завтрак.
Настя согласно кивнула головой.
— Знаешь, Настя, — судорожно сказал Саша, — эти времена наступят, когда клопы начнут плакать.
Девочка изумилась.
— Мой папа сказал вчера, что видел у нас на стене клопа, который плакал! Да, да, он плакал! Может быть, считал, что его скоро обидят, раздавят, например.
— Успокойся! Твоему папе всё это показалось. Когда клопы начнут плакать — в это время даже розы будут кричать от боли! А сейчас все растения молчат.
Настя успокоилась.
— Пойдём спать, — сказала вещунья, — ты мой сыночек, поэтому ложись со мной рядом.
Кренов согласился, и она согрела его своим дыханием. А он прикрыл одеялом измождённое от недоедания детское тело своей будущей матери. Так и спали они мирно и тихо все вчетвером, Серёга, Оля, Настя и Саша.
Так образовалась новая семья.
Что-то грянет
У Николая Николаевича пропал нос. Точнее, пропал сам Николай Николаевич, а нос, напротив, остался. Жена Фрося, простая, но неглупая женщина лет 40, очнулась от сна довольно рано. В сновидении своём она видела всё время себя и потому дико кричала матом среди ночи. Ей казалось, что у неё выросла третья грудь. Потом уже пришла в себя. Смотрит: рядом пусто. Мужа в кровати — нет и нет. Посмотрела на часы — 6 утра: куда ж муж-то делся?
Одурев, но почувствовав, что это жизнь, а вовсе не сновидение, пошла искать. Искала долго, по клозетам, углам и занырам в их одинокой двухкомнатной квартире.
«Может, ушёл выпить», — подумала. Но муж с раннего утра никогда не пил: брезговал, храня себя.
Фрося закурила. «Ума не приложу», — подумала. Вдруг ёкнуло в голове: а может, ума и не надо?
И тут же завизжала так, что упала щётка, стоявшая в углу.
Перед ней на тумбочке, на кружевном платочке, лежал, вернее, стоял, неподвижно и хмуро, нос Николая Николаевича. Она сразу его признала: и развесистый прыщ был на месте, и красноватость над левой ноздрёй — всё было, как при жизни. Но нос был точно срезан, а Николая Николаевича не было.
Фрося грохнулась на пол. Очнулась (сновидений во время обморока не было) через четверть часа. Глаз открыла только один из страха перед действительностью. Но увидела опять тот же нос, и точно в том же положении.
Фросенька решила, что у неё есть только два выхода — или умереть, или просто плюнуть и принять жизнь, какая есть. Она склонилась к последнему. Подошла к носу и задумалась. Внутри было уже алое сознание, какое не проявлялось раньше.
«Смахнуть бы его к чёрту, — подумала Фрося. — Ишь, уже сопливый. А пыли-то на ём сколько!»
Она никак не могла объединить факт (то есть нос) и действительность. «Ежели бы Николая Николаевича зарезали, а носище оставили, я б проснулась. Я вообще на кошмары чуткая», — решила Фрося.
Это было её последнее логическое усилие. После этого логика навсегда покинула её. Заглянула под кровать, нет ли трупа. Вообще, Фрося не так уж любила мужа, чтоб смертельно переживать, и если б не нос, то на исчезновение остального она бы махнула рукой. Ну, конечно, немного поплакала бы, не без того…
