Собачонка, однако, вдруг вернулась и, чуть приподнявшись на лапки, стала истерично облаивать нос Николая Николаевича.
— Всё кончено, Нюра, — глухо проговорила Фрося. — Это не галлюцинация, а жизнь. Разум покинул мир и нас, вот что я тебе скажу. К чёртовой матери. Я больше не хочу жить здесь. Раз ты была полюбовницей мужа, приюти меня теперь у себя.
— Уют всегда будет! — закричала Нюра. — Сматываем удочки, Фрось. Бежим отсюда, как из ада! Скорее! Лови Дружка! Того и гляди он цапанёт нос!
Грузная Фрося подхватила Дружка. И вдруг, когда они очутились в передней, где висело на стене большое зеркало, они обе, полюбовница и жена, явственно увидели в зеркале отражение Николая Николаевича. Он медленно шёл, выпятив брюшко и лишённый носа.
Фрося, как ужаленная, обернулась. Но, увы, в реальности никого не было. Ни даже тени Николая Николаевича в передней. А в зеркале, между тем, он шёл, и даже весьма уверенно.
Не по-нашему заголосив, с визжащей собачкой под мышкой Нюры, подруги, как толстобрюхие свинюшки, выкатились из сумасшедшей квартиры.
Оказавшись на улице, завыли спокойней, но в беспамятстве, жирно целуя друг друга…
— Он жив! — закричала в конце концов Нюра.
— Дура ты, Нюр. Какой же он живой, когда он только в зеркале.
— Жив, но невидим для нас.
— Раз невидим, то почему в зеркале?
— Да потому что Николай Николаевич, — вдруг разрыдалась Нюра, — очень своеобразный был человек. Потому он сейчас в зеркале, а в квартире его нет.
— А нос?
— Что нос?
— Нос где?
— Был на кухне! Он ведь перемещается!
Подруги зарыдали и вспомнили всю нежность Николая Николаевича по отношению к ним.
— Он тебя очень любил, Фрось, — глотая слёзы, говорила Нюра. — Бывало, со мной спит, на перине, учти, на перине, и вдруг во сне кричит: «Фрося, Фрося!»
— Да и тебя он любил, Нюр, — отвечала Фрося. — Бывало, его в бок толкаю, а он орёт: «Нюра, Нюра! Спаси!»
— Это, Фрось, бесы к нему приходили. Потому он нас с тобой и звал.
— Куда?
— В ад, конечно, куда же ещё?
— А сейчас он где?
— Думаю, на том свете.
— Эх, Нюр, дура ты, всё-таки, — вдруг оборвала её Фрося. — На том свете ведь тоже порядок. И, говорят, железный. Оттудова не будешь нос сувать к нам. И вообще хулиганить. У мёртвых знаешь, какой порядок?! Нет, тут что-то не то. Я те и говорю: разум у Вселенной отъяли, вот и всё. И нечего на тот свет ссылаться.
— Я и не ссылаюсь, — вздохнула Нюра. — Поедем, Фрось, ко мне с Дружком, гляди, он весь дрожит. Сумку-то с винцом ты прихватила?
— А то забуду, — нахально ответила Фрося. — Всегда при мне, — и похлопала по сумке.
— Ну и айда в будку. Потому как мы теперь, после такого виденья, уже не совсем люди, правда ведь! Пойдём, зальём горе, что мы не совсем человеки, а я тебе постельку твоего муженька покажу. Где он отдыхал, когда уставал, отдельно о меня, и книжку читал. Да мы в эту постель вместе ляжем и забудемся. А то я устала.
По пути Дружок вёл себя совершенно неадекватно. Бросался на соседей по трамваю, облаял окно, норовил выпрыгнуть Бог весть куда.
Дома все трое совершенно обезумели. Из холодильника вынули почти всё и завалили этим стол.
— Почему такой аппетит? — кричала Фрося. Собачка же бегала из стороны в сторону и облаивала развешенные по стенам портреты.
Тогда Фрося решила плясать.
Нюра присоединилась к ней. И две родные жирнушки лихо отплясывали своё новое рождение. Ибо, как решили они, разум кончился, и наступила новая эра.
И они лихо плясали, празднуя это начало.
Иногда Нюрка, глотнув винца, тяжело дыша в ухо Фроси, бормотала:
— А Колька-то сейчас иде?
— В носе, — неизменно отвечала Фрося.
— А как же хоронить его будем? — скуксилась Нюра.
— А зачем живого хоронить. Нос-то ведь етот живой. Ты сама слышала, как он чихал.
— А зеркало?
— Что зеркало?
— Кто в ём был?
— Сам Николай Николаевич, но другой стороной. Без носа.
— Мудрёно, — отвечала Нюра.
— Не мудрее нас самих. Ты на себя-то посмотри, Нюр. Как это тебя Николай Николаевич не пугался!
Нюра захохотала.
— А как его хоронить, всё-таки, — сквозь хохот проговорила Нюра. — Ведь его, с одной стороны, — нету. С другой — он умер. Выход один — похоронить нос, то, что осталось.
— Бред какой-то, — возмутилась Фрося. — Да кто же разрешит хоронить нос? Такого ещё начальства нет на белом свете, чтоб разрешить нос хоронить. Даже атеисты — и те ошалеют.
Вдруг какой-то грохот раздался в небе. То ли гром, то ли ещё что-то покрепче. Подруги задрожали и прильнули друг у другу.
— Лишь бы жить, — проскулили они.
Потом опомнились.
— Да, Фрося, ещё по винцу, за бредовую жизнь, по стакану, — и Нюра подмигнула ей.
— За бредовую жизнь, — повторила Фрося.
— И за счастье, — воскликнула Нюра.
— Конечно, за счастье, Нюр. Ведь я теперь понимаю, что бред и счастье — это одно и то же, — добавила Фрося. — Вот, к примеру, Николай Николаевич исчез, а нос оставил здесь, на этом свете. И нос-то живой! Чем не счастье — умереть, а нос зато живой?!
Глаза Фроси вдруг наполнились несвойственной ей сверхъестественной мудростью. И отблеск этой мудрости лёг на Нюрины глаза.
— Прощай, Нюрка, — вдруг проговорила наперекор природе Фрося. — Всё кончено. Мы уже не здесь. Простись с миром-то, Нюр, — и она толкнула Нюрушку в жирный бок. — Очнись! Где мы?
— Где мы? — заорала Нюра и воткнула вилку в сельдь (они уже сидели на кухне).
Что-то происходило в их душах.
— Знаешь что, Нюр, — хрюкнув, сказала Фрося, когда они, уже совершенно пьяные, упали на пол, на ковёр, перед центральным отоплением, откуда шло родное тепло.
— Что?
— А то, что у меня есть телефон эксперта по тому свету. Мне дал его телефон мой брат, интеллигент и мистик, не то что мы с тобой. Он и разгадает всю эту ерунду.
— Зови, зови его, а то мы умрём. Мне так жалко своё тело, в смысле смерти, Фрось.
— Не бойся. Будет другое. Мы с тобой уже связаны надолго любовию.
— Забудь.
— Что забудь? — спросила Фрося.
— Жизнь.
— Ты что, Фроська, с ума сошла? Ты что, наоборот родилась, что ли?
— Нюра, Нюрка, всё кончено. Я уже не та, потому что нос. Прости меня за всё. Разума у меня больше нет, хоть и говорю умно.
