Герман Петрович, однако, не унывал. Квартиру свою писательскую стал сдавать, а сам снимал маленькую однокомнатную квартирку на окраине Москвы. Семью распустил и жил в основном растительно. Были у него и особенности. Курилов, к примеру, кукарекал во сне. Любил прогуливаться около помоек. Читать тоже любил, но не вникая в текст. Поэтому читал любые книги, на самые отвлечённые темы. О куроведении, например.
В стране бурлили катаклизмы, а он был доволен. «Мне и умирать не хочется», — часто думал он, гуляя вокруг помоек. Телевизор не включал — мол, «будоражит». Телевизор ему заменяло окно. Нравилось ему смотреть в окно на окружающую жизнь. Зевал при этом, но смотрел.
Летом зато выезжал на дачку. Место глуховатое, километров сто от Москвы. Развлекал себя тем, что играл сам с собою в детские игры, хорошо понимая, что это недостойно его возраста и положения.
Однажды, серым летним днём, Курилов прогуливался по окраинной улочке этого дачного посёлка. Домики были захудалые. И вдруг у забора одной из таких дач он увидел невзрачного, полуседого человека, пристально смотревшего на него. Человечек тихо, но с чувством позвал Курилова:
— Герман Петрович!
Курилов оцепенел. Прямо-таки застыл на одном месте.
К окликнувшему его человеку подошёл другой, опёрся о забор и проговорил:
— Герман Петрович!
Курилов повернулся и тупо уставился на них.
Подошёл третий и произнёс:
— Герман Петрович, это же вы!
Курилов пришёл в себя, подумал: «Наверное, знают по дачному соседству», — и подошёл. «Но ведь моя дача довольно далеко от этого домика», — насторожился Курилов. Но не особенно.
— Вы же Герман Петрович Курилов?
— Да.
— Мы вас приглашаем в гости к себе. Пожалуйста, — хором сказали эти трое, кстати, очень похожие друг на друга.
Курилов решил, что его не убьют, и двинулся вслед за этими пожилыми ребятами. Прошли через прихожую, беспросветно грязную, и оказались в довольно большой комнате. И тут Курилов ахнул так, что опустился на пол. Со всех стен на него смотрели его фотопортреты, то ли из старых газет, то ли ещё Бог весть откуда. Отовсюду на него смотрело собственное лицо. Собственно, портретов было два, остальные — размноженные их копии.
Один из хозяев любовно поднял Курилова с пола за воротник.
— Мы ваши поклонники, Герман Петрович, — с дрожью в голосе сказал поднявший его.
— Хочу представиться. Мосев, — сказал другой.
— Чернин, — произнёс третий.
А тот, кто поднял, прошептал: «Синев», — и они все трое встали в один ряд.
Услышав фамилии персонажей своего романа «Весна», Курилов в душе рванулся было бежать, но опять оцепенел. Все трое, выстроенные в ряд, были действительно странно похожи друг на друга. Чем? Именно какой-то невыразимой обыденностью.
— Куда же вы? Не уходите! — выкликнул Мосев, заметив движение души Курилова сбежать. Не заметить это было невозможно.
— Герман Петрович! Мы вас любим, — сурово проговорил Синев. — Теперь вы от нас никуда не двинетесь. Чернин, усади Самого.
Чернин, ласково, но настойчиво усадил Курилова за стол. Мосев тут же принёс бутерброды, а Синев — чай, не остывший ещё. Бутерброды выглядели страшновато.
— Почему же вы называете себя фамилиями моих персонажей? — вне себя спросил Курилов.
— Да мы и есть они, — ответил Мосев и пристально-любовно заглянул в глаза Курилова. — Мы читали ваш роман раз по сто и сами стали ими. Мосев, Синев, Чернин.
Курилову стало страшно.
— Пустите меня, — взвизгнул он.
— Да что вы, Герман Петрович! Если угощение не то, так это случайно. Завтра мы вас хорошо накормим. Деньги у нас есть.
— Как завтра?!! А домой?! — опешил Курилов.
— Зачем домой! Ваш дом здесь. Будем жить вместе. Мосев, Синев и я, Чернин. Как в романе «Весна». И вы с нами. Навсегда, — закончил Чернин.
— Пустите!
— Мы вас только к себе пустим. Вы здесь царь и Бог. Посмотрите на стены.
Курилов смирился. И всё-таки во взглядах всех троих было что-то нехорошее. Как у змеи, ставшей человеком.
Тогда Курилов заорал, и это был его последний крик.
Он очнулся на том свете. Рядом стояли Мосев, Синев и Чернин.
Народно-мифологический цикл
Голубой
Деревня Большие Хари расположилась среди затаенного уюта приволжских лесов. Напротив — через речонку — Малые Хари, чуть поменьше домами. Сюда-то и направился отдохнуть (а скорее поразмышлять) москвич Николай Рязанов — не совсем обычный человек, совершенно стертого возраста. Возраста, по всей видимости, вообще не было. Голова его была взъерошена, взгляд — тревожно-бегающий, а на пиджаке — значок отличника учебы. Николай как-то умудрялся сочетать тихую рациональную учебу 20-го века и службу при начальстве с общим беспокойством в душе. Даже чай пил, посвистывая. А в кармане засаленных брюк всегда носил большой, рваный от времени блокнот с надписью «Основные тайны». Тень этих тайн и влекла его в эту деревушку Большие Хари — что-то он прослышал о ней, содрогаясь по вечерам от стаканов московской водки.
Деревня встретила его смирно, но как-то полупомешанно. Впрочем, может быть, ему так показалось. Дальняя родственница его Марья отвела ему комнатку в уголке. И в первый же день Николай потерялся. Но не сказать, чтобы насовсем. Вышел в лес за грибком и вдруг как-то бесповоротно, точно в голубом болоте, заблудился. Как будто ничего в мире не осталось, кроме этого бесконечно шелестящего леса. И песни в нем…
Марья пожаловалась на его отсутствие. Уже шел второй день. Пришлось девкам собирать на чай дедушке лесовому. Нашли пень на перекрестке, пошептали, покрошили. Песенку пропели, ласковую такую, просительную:
Батюшка лесовой,
Приведи его домой…
Поплутали немножечко, глянь: а Николай тут как тут, из-за березки вышел. Свет не без добрых леших!
Справили возвращение. Ручьи самогона так и текли от каждой избы. Весна, хлопотно, птички поют. На седьмой день опохмеления Николай уже знал почти все про две деревушки. Знал про смелых старичков, выходивших перед войной из оврагов, чтобы предупредить народ-дите о бедствии. Знал про колдуна из местных, где-то под Тулою заговорившего немецкую артиллерию, чтоб не палила… Но главное, что заворожило Николая, было не прошлое, а настоящее: две ведьмы-старушки, жившие одна в Больших Харях, другая — в Малых. Та, которая в Малых, была подобрее и обычно охотнее расколдовывала то, что напускала первая. Впрочем, это могло быть от соревнования… Забавы со скотом, «навешиванье кисты» (т. е. волшебное возникновение опухоли) были самым обычным делом, а бабоньки, кряхтя, бегали из одной деревни в другую, чтобы просить одну «развязать» то, что «завязала» противоположная.
