Орлов добродушно поморщился.
— И вас травмировать к тому же не хочу. Моя цель была самая детская, воспитательная: показать вам мир, сущее, так сказать, в его голом виде, чтобы вы хоть немного набрались потом мужества, хотя бы поняли лицом к лицу, что вам мужество необходимо, до тех пор, пока вы не выберетесь из этого круговорота… Может, посмотрим все-таки головку-то в крови, нежную, невинную, молодую, женскую, что-то шепчущую там, в корзине, скорее всего молитву?.. Нет, нет, и не просите, не надо, хватит с вас овечьей головы… Та хоть не шепчет… Покорная… Но элементарного мужества надо набираться… а, интеллигенция? — Орлов посмотрел на Павла. — Иначе трудно будет: головки женские — это ведь пустяки по сравнению с тем, что может быть…
— Простите меня, Григорий Дмитриевич, — нелепо сказал Павел.
— Ничего, ничего, вы же у нас маленький пока. А вот перед Мариной и даже где-то Таней я извинюсь за свои слова. Я имел в виду только физическое мужество, и оно сейчас необходимо. А духовного мужества у Марины той же, слишком даже много, я бы сказал, а это в конечном счете несравнимо важней и действенней, но иногда опасней… А теперь сеанс закончен. Будет что вспомнить. Может, пивка выпьем?.. У меня есть домашнее. По древнему способу приготовленное, наше родное, российское, одна старушка мне сотворяет такое…
Все как-то молча, но с удовольствием согласились. Быстро накрыли на стол, кровь овечки смыли («в тот мир пролилась, что ли», — подумал Павел), появилось пиво в деревенских кувшинах… Выпили… Понемногу тишина рассеялась.
К Танечке первой вернулся земной разум.
— Скажите, Григорий Митрич, — начала она, отпивая душистое пивко, — суету мира сего вы нам показали убедительно. Наглядно. И его бытие тоже. Но ведь есть вечное нетварное Я внутри нас. И вы тоже от него ушли… Может быть, и это вы нам объясните, в таких же ярких красках, так же впечатляюще? С телом понятно, а что с ним, с этим нетварным светом?
Орлов расхохотался.
— Много хотите, Танечка… Если серьезно, — его лицо вдруг стало совершенно отрешенным, — то вот здесь наши коммуникации обрываются, телефон не работает… Забудьте… Язык, понятия здесь беспомощны, бездна недоступна, и полна она не звездами, а непроницаемой тьмой… Это насчет так называемого «ухода» от вечного Я и Света.
— Но мы ведь, наоборот, именно это Вечное и хотим реализовать. Вершина мировой духовной традиции… — ответила Таня.
На лице Орлова проявилось какое-то малозаметное усилие, словно он вернулся памятью к чему-то безумно отдаленному.
— Конечно, Таня… — усмехнулся он. — Так и надо… Вы стремитесь… Похвально. Без вечного Я вообще не о чем говорить, люди ведь не мыши все-таки.
Таня согласилась.
— Да и мир этот презирать надо в меру, есть в нем особые, скрытые аспекты, ой-ей-ей! — Орлов расхохотался, — так что давайте выпьем за эти неведомые аспекты…
…Они мчались обратно, в Москву, родной железной тропой, направление было на Ярославский вокзал.
Тьма за окном — там, в пространствах — была необыкновенно живая, она точно обнимала человека, и давала ему рождение, прорыв… В самом вагоне, кроме них, было очень мало народу, в дальнем углу только тихонько пели народную песню. Песня была какой-то сумасшедшей красоты.
Глава 10
Павлушу все эти походы к таинственным и великим интеллектуально, и даже духовно, успокоили, но внутри все равно сидел нехороший, подозрительный, точно с двумя головками, червь. Не наш этот червь был, а, скорее, потусторонний. Поэтому порой, когда находило, Павлуша внезапно для окружающих срывался. То старушку, пенсионерку одинокую, в троллейбусе в щечку поцелует: мол, молодая еще, нам время нипочем, с его бегом. То, наоборот, на какого-нибудь ребеночка годовалого в колясочке так кинет взглядом, что тот уйдет в себя…
Но все-таки сдвинул его со спокойствия не старушка, не младенец, а звонок Безлунного.
— Нехорошо, Паша, успокаиваться, нехорошо, — задребезжал в трубке старчески-надрывный голос Безлунного. — Одни только покойники успокаиваются, а ты у меня вон какой прыткий: боле чем на четверть столетия назад забежал. То ли еще будет…
Павел рявкнул и повесил трубку. Но уже водоворот мыслей захватил его.
Три мысли особенно назойливо выплывали из этого водоворота: о Вере, о сыночке и о родителях.
Перед родителями он чувствовал себя виноватым: зачем, хоть и не разобрался, выбил зубы папаше, да к тому же еще до своего появления на свет. Отец тогда, наверное, все-таки почувствовал что-то неладное, возможно, это заело его, оттого и скончался рано.
«О сыне ничего не знаю, — думал Павел, — но если встречу — поклонюсь, просто от нервов или от безумия. Верочка — тоже в могиле. Как и где искать? С другой стороны, все, что было, что прошло, по-прежнему вертится на каком-то своем уровне, пока высшие силы не смахнут эту Вселенную вместе с ее бредом. Так почему же опять не заглянуть туда, в прошлое, встретить Веру, поцеловать в щечку, объясниться, как и что, предупредить, чтоб не хворала. Да и папаше неплохо было бы принести извинения. Только поверит ли, если явлюсь?»
Тут как раз опять звякнул Безлунный: по-стариковски беспокоился о своем подопечном. Павлуша, к тому же хлебнувший с горя стакана полтора водки, попросился назад. Безлунный долго хохотал, словно лопнувший бегемот.
— Ах, какие вы сладкие у меня, — бормотал он сквозь смех. — Но ведь такие нарушения Божественной гармонии случаются не часто, даже в наше время, дорогуша… Не я ведь нарушитель-то. Я только знаю, направляю вас, недоумков, — туда, в дыру… Терпение, потерпите чуток, молодой человек…
— Старик, ты лучше, чем звонить, пришел бы ко мне, попили бы чайку… с вареньем…
И Павел опять повесил трубку. Втайне-то он вовсе не хотел туда, в дыру, боялся, но главная причина страха была не в том, например, что не возвратишься, нет, он до судорог страшился встретиться в прошлом с самим собой, лицом к лицу. И, хотя гипотеза о Высшей Душе, как о Боге (или, на худой конец, Его подобии) могла бы примирить с чем угодно, но Павел, во-первых, почему-то не совсем верил в такую мощь собственной души, во-вторых, чувствовал, что в любом объяснении «такого» феномена всегда может быть что-то не то, и потому порой он думал только об одном: бежать. Бежать и от прошлого, и от настоящего! Почему-то иногда, но с опаской, хотелось бежать в будущее, потому что там можно было бы окончательно пропасть, но в эдаком, высшем смысле. И, наконец, удовлетворить возрастающее тупое любопытство: что будет со всей этой планетной и ее тревожными, нередко убивающими друг друга, обитателями?
Егорушка, посещая друга, журил его за все это, за слабость человеческую, грозился опять насторожить Марину. Но сам плакал, пил и утверждал, что, наоборот, не боится встретиться с собой физически, никакого взрыва и распада единства-де не будет, невозможно и сумасшествие, потому что они подготовлены, но хочет он видеть себя не в прошлом, а именно в будущем. И скорее, даже в совсем далеком будущем, перед концом всех времен и начал, но еще в виде существа… увидеть, подмигнуть, хлопнуть по брюшку и спросить: как дела? гибнем? не получается? Если да, может, сбежишь к нам, в двадцать первый век, вместе гулять будем, как безумные, все разнесем… Так говорил Егорушка…
