— Зачем вы к людям-то пришли, вы же не человек… А им нужен богочеловек… человек… Но вы к людям никакого отношения не имеете… Пришли бы к богам, к звездам, к самому бытию. Хотя вы, конечно, ответите, что человек-то не только человек. Видите, я все-таки сдался вам, и я это чувствовал, когда шел сюда сквозь лесной запой…
— Ну вот вы и прозрели малость.
Черепов встал.
— Я ухожу.
— Что так?
— Ухожу.
Орлов проводил Черепова до выхода. В саду уже была тьма, родная, но тьма. Божество приняло форму пространства. На прощанье Черепов обернулся и резко сказал:
— А все-таки все обречены… по большому счету…
Орлов безразлично кивнул головой, и непонятно было, что это значило, и не обращая внимания, напутствовал:
— А вот эта история с Павлом Далининым продолжается и продолжается… Да, плоховато, но, значит, так и надо. Привет ему передайте.
Глава 24
Павла разбудил телефонный звонок. Опять дребезжал в трубке вездесущий голосок Безлунного:
— Павлуша, ты слышь меня?.. Я тебе вот что скажу, ищи, ищи Никиту, ты прав в этом, но насчет твоего вечерочка, тридцать с лишним годков назад, поменьше трепись… Так ты ничего, но когда напьешься, несдержан у меня… Ты учти, ведь на тебя тогда дело было заведено об изнасиловании… Етой… которая померла еще, кажись, до твоего рождения… Ты, Павлуша, этим не шути: дело пока лежит, но оно еще не закрыто… Не шуми, а то вдруг засудят… Оно, конечно, вроде получается, что ты ее изнасилил, когда тебя еще не было… Но, знаешь, у нас все бывает, если надо, сведут концы с концами… Мы, Паша, логикой и всякой ерундой не отличаемся…
Павел со злостью повесил трубку. Как раз сегодня он собрался с Егором к хохотушкину, смехуну, искать Никиту. И они пошли, несмотря ни на что.
Смехунок оказался не таким насмешливым, как думалось, на первый взгляд, даже мрачноват, даже как-то доисторически мрачноват. Вначале не хотел даже пускать, но потом снизошел. Вошли в темную, с низкими потолками квартиру, кругом была уйма всякого хлама, пыли.
«Что ж тут смешного?» — подумал Егор. И в этот момент хозяин дико захохотал. Егор и Павел даже вздрогнули от неожиданности и переглянулись. Павел, которому все сумасшествие мира сего стало сильно действовать на нервы, рявкнул на хозяина:
— Что вы так хохочете?? Мы что, для вас нелепы?! Хозяин (его почему-то все звали по-детски Боренька, хотя ему было уже далеко за тридцать) вдруг сразу сник, стушевался и проговорил:
— Да что вы, ребята, как я могу… Не обижайтесь… Особенность у меня такая, привычка, можно сказать, даже вредная… Я ведь не над вами смеюсь… Проходите вон сюда на диванчик.
«Ребята» с неудовольствием потянулись к пыльному старомодному дивану. Боренька убрал с него тоже пыльного, но жирного кота, приговаривая при этом:
— Несчастные они, все эти животные. Совершенно хохотать не могут. Плакать — плачут, а чтоб хохотать — ни-ни.
Кот мяукнул, но не сопротивлялся. Павел огляделся. Прямо на него с противоположной стены смотрел непомерно огромный портрет Достоевского с неподвижными глазами.
— Как-то он не очень сочетается с вашей смешливостью, — заметил Далинин.
— Это почему? — оторопел Борис, — мы с ним очень хорошо живем.
— Ну и на здоровье.
— А над чем вы все-таки так смеетесь, пугаете даже своим хохотом? — вмешался Егор.
— Как же над чем? — опять совершенно оторопело, удивляясь, точно все только что родились, спросил Борис. — Да над всем. Мне все смешно.
— Тогда сдерживайтесь, милейший, если вам все смешно. Это опасно — могут принять на свой счет, а не на счет «всего», — немного нагрубил Павел.
— Да я осторожный, — совсем смиренно отвечал хозяин. — Я по глазам людей вижу — кто все понимает.
— Что понимает?
— Да то, что мир смешон. Вселенная вся со своими звездами и солнцами — смешна. А уж о существах, о людях, о чертях или там призраках, покойниках — я уж и не говорю. Тут уж, извините, ребята, я сдержаться не могу. Иные, которые не понимают, даже бросались на меня. А я, как взгляну на существо, сразу вижу его суть — и невмочь. Конечно, не всегда. Если всегда хохотать — помрешь. И осторожность, это правда, нужна — вот мой кот никогда на меня не обижается, когда я над ним хохочу. А жена от меня ушла — не выдержала. Зверела. Криком кричала на всю улицу, что я над ней хохочу. И не могу остановиться. А я ведь не над ней лично хохотал, а, как бы сказать… над природой человеческой, что ли… ну и над природой вообще…
Егор и Павел с удовольствием прослушали эту речь. Все встало на свои места. Все стало понятно.
— Вы только, дорогой, сейчас не хохочите, — вставил Павел. — У нас к вам серьезный вопрос. А то вы, говорят, чуть что — подолгу хохочете, а время идет, сейчас не XIX век, чтоб целыми часами хохотать.
— Да нет, ничего, я устал со вчерашнего. Сердце даже зашло. Говорите, я слушаю.
— У меня есть дело к Никите. Вы должны знать, о ком я говорю…
Боренька замахал руками:
— Ни-ни! Это ошибка! Давно не был!
— Как не был?! Куда ж он делся в конце концов?
Воцарилось молчание. Молчал кот, молчал портрет Достоевского, молчали и те, кто был во плоти.
— Никита — человек странный, его так, просто, не увидишь, — ответил наконец Борис. — Это бред говорят, что его во мне, дескать, привлекал мой хохот. Не думаю. Хотя он не возражал. Сидит, бывало, вот на этом пыльном диванчике и на меня настороженно так смотрит. Особенно, когда я хохочу. Я ведь захохотать могу всегда, обычно неожиданно, меня только мои физические силы и больное сердце ограничивают. А он — ничего, изумленно вперится, когда я хохочу, а потом вдруг встанет, подойдет и поцелует меня — и всегда непременно в лоб. Никогда в губы не целовал или в щечки — а меня ведь любят целовать знакомые, в щечки, сладко так, это не порнография какая-нибудь, а от уюта, я уютный очень с виду, как куколка. Вот людей и тянет.
И Боренька не выдержал: захохотал. Кот спрыгнул со стола. Павел очумел.
— Да прекратите же! — встрепенулся Егор.
В конце концов Павел сам захохотал. Егор вышел в другую комнату. Кот побежал за ним. Сколько времени это продолжалось — Егору было трудно вспомнить, он потерял ориентацию во времени. Может быть, всего навсего полчаса.
Когда припадок хохота прекратился, Егор вошел в комнату. Павел уже уплетал пирожки и мирно разговаривал с разгоряченным Боренькой.
— И вот странность! — взвизгивал Боренька. — У меня есть еще одна особенность: если я долго и громко хохочу, то падаю. Упаду со стула и лежу на полу. Но хохотать продолжаю. Если над миром — то тогда меня не остановишь! И тут Никита никогда не пропускал: подбежит, бывало, ко мне, наклонится, весь из себя солидный такой старикан, хоть и сумасшедший, и знай целует меня в лоб, словно я покойник.
