— Ну вот, а говорили, что редко его видели, — великодушно укорил его Павел.
Егор, глядя на добродушие Павла, сам раздобрел и сел на диван рядом с Павлом. Кот быстро вернулся и прыгнул на портрет Достоевского.
— Так ведь это раньше было! — завизжал Боренька. — А после одного случая он ко мне давно не заходил! Придет, конечно, это точно, но когда — не знаю.
— Что за случай?
Вдруг глаза Бори на какое-то время почти обезумели от серьезности: никаких смешков, одна только неподвижность.
— Да никакого случая, собственно, не было. Вы знаете, с Никитой всегда трудно на улице, он на все реагирует страшно: когда светофор, как только зеленый свет — бросается в сторону. Зеленое не любит. Здания и автобусы за призраки принимает. Но внутрь автобуса входит, однако, на пассажиров смотрит ошалело, как будто он их встречал на Луне. Да за один такой осмотр его в сумасшедший дом могут забрать. Вот я и еду с ним, мучаюсь. Все-таки доехали, вышли. Но что там случилось, не знаю, ничего особенного на улице не происходило, и вдруг Никита заметался, как кошка обезумевшая, у которой галлюцинации начались. Бросается из стороны в сторону, хотя ведь дедуля. Еле усадил я его на скамейку. А тут, как на грех, машина с покойником застряла, на кладбище, видно, везли, да мотор забарахлил, и все это остановилось около нас. А я, чтоб отвлечь его от галлюцинативной этой жизни, и говорю: «Никит, смотри, человек помер!» И вот тут он вдруг затих и как-то дико на меня посмотрел. И заговорил внезапно так явственно, убежденно, со знанием, и тени безумия нет: «Какой же ты недогадливый, Борис, какой недогадливый. Неизвестно ведь, кто из нас мертвый, он или мы с тобой… Или еще кто на улице». А потом затих опять, как птица ночная. И уже не бросался из стороны в сторону. Молча я его проводил, сам не знаю куда. А Никита на прощанье водянистые свои глаза поднял на меня и сказал: «Я к тебе, Боря, не скоро приду».
Павел и Егор переглянулись. Борис на мгновенье задумался и потом подмигнул Павлу:
— А смех мой он все-таки любил. Бывало, скажет тут, на диване: «Хохочи побольше, Боренька, я люблю, когда необычные трупы хохочут. Мне это сейчас помогает». А потом опять бредит, бредит час, бредит два и снова такое скажет, что мороз по коже пробежит…
И Борис внимательно посмотрел на Павла. Все становилось ясней и ясней.
«Смышленый все-таки дедок», — подумал Егор про Никиту.
Поскольку многое прояснилось, надо было идти. Борис тоже приподнялся и вдруг спокойно сказал:
— Если срочно надо, дам вам ориентир. Кроме меня, у него еще один друг есть. Пишите телефон. Зовут его Кирилл Семеныч. Но когда Кирюша подойдет, вы его называйте «провидец». Он поймет. Правда, провидец он, но на совсем особые дела.
И Борис усмехнулся.
Когда вышли, Павел обратился к Егору:
— Ну как?
И Егор ответил:
— Страшный человек. Смех — это маска. Неужели не понял?.. Первый раз вижу человека, который весь превратился в маску. Но когда прорывается… Ты видел в те моменты его глаза? В них один бесстрашный ужас. И удивление нечеловеческое. Отчего… Не знаю. Чему он удивляется, чем поражен? Что видит здесь, в этом мире, что мы не видим? И хохот его — конечно, маска, но не совсем. Тут еще самозащита есть. И какая-то сверхоценка того, что видит, тому, чему удивляется, мягко говоря. Его приступы хохота — это отражение безумия мира.
— Ты прав. Недаром Никита его друг.
И они нырнули в вечное московское метро.
Глава 25
Черепов не добрался до сестры. Уснул в канаве, метров триста от дома. День был, правда, солнечный, не особенно дождливый.
Проснулся он часа через два, солнце еще грело. Глянул на небо, но увидел наверху, у края канавы, лицо молодого человека, робко на него глядевшего.
— Чего надо? — угрюмо спросил Черепов.
— Клим Валентинович, я к вам, — почти прошептали сверху. — Интервью у вас хочу взять. Я из крупной московской газеты. Веду отдел культуры.
— О, Господи, — с отвращением проговорил Клим.
— Я полтора часа назад вас здесь нашел и с тех пор караулю, — уважительно сказал молодой человек. — Я направлялся к вашей сестре, думая вас там застать, да вот по пути вы сами оказались…
Черепов, понятное дело, не любил прессу, но тут, возможно, с похмелья, а может быть, лицо молодого человека показалось ему не в меру тихим — короче, он согласился.
С трудом, кряхтя, он вылез из канавы не без помощи молодой руки журналиста.
Тот сразу задал ему первый вопрос: «Ваше отношение к смерти?»
Пока Черепов отдувался, отряхивался, ничего не отвечая, последовал второй: «Ваш последний рассказ поразил продвинутую образованную молодежь Москвы, ее духовную элиту. Чем вы это объясняете?»
— Знаешь, парень, — благосклонно процедил Черепов, — я, пожалуй, отвечу на эти вопросы, но только после двух-трех стаканов водки. Я преувеличиваю немного, но… надо опохмелиться. Вон там, видишь, пивная — туда и пойдем.
В старомодной пивной за одиноким столиком, у окошечка, Черепов, попивая пивко, доброжелательно отвечал на все вопросы, особенно о своем отношении к смерти. Журналист прямо-таки визжал от восторга, Клим хотел было даже пригласить его к сестре, но тот, когда все было закончено, тут же попросился в Москву, скорей в газету: «Я знаю, что вы не даете интервью, и вдруг такая удача… Я безумно рад», — и молодой человек прямо-таки улетел на электричку.
Черепов остался один и был этим очень доволен.
В окошечке виднелся сквер, и вдруг на ближайшей скамейке, совсем рядом от пивной двери, Черепов заметил того самого страшилу, с которым он некогда беседовал здесь, в этой пивной.
Страшила сидел неподвижно, тяжело задумавшись и воткнув взгляд в землю. Только пальцы его на длинных руках чуть-чуть шевелились.
«Страшный все-таки парень, — подумал Черепов, — чем-то он мне напоминает Смердякова, хотя ведь совсем не похож, судя по Достоевскому. И загадочного в нем побольше… Надо же, такой образина, а весь ушел в мысли…»
Сам Юлий, это был, конечно, он, не заметил Черепова. Думал он о многом, но начал с нагоняя, который ему задал Крушуев. «Я тебя выгоню! — кричал шеф. — Какого-то поганого старичка, пусть он хотя бы и из будущего, ну и что?. не можешь обнаружить и придушить! А мы здесь работаем, организация процветает… Причем по всему миру… Она давно стала международной… Размах появился… А ты!.. — исступленно плевался Артур Михайлович. — Ты, Юлий, стал задумываться!.. Смотри у меня… Чтоб нашел змеиное гнездо — и точка. Сынок называется…»
Потом мысли Юлия перешли на самого Никиту. Он его не видел ни разу, но по-своему представлял. «Если из будущего, то враг, — думал Юлий, — мало ли что будет в будущем… Артур Михайлович прав». Старичка он представлял себе почему-то в виде лешего, а леший — это миф, таких-то и надо убивать. Чтобы мир стал реальней, Юлий предвкушал смерть старичка, но в этом смысле мысли его приняли хаотическое развитие, и он сам умом своим проваливался в этот хаос. Разрыв во времени тупо мучил его. Он никак не мог понять: как это так — старичок сейчас еще не родился, а уже появился, при нас, тепленький, юркий, но не родившийся еще. И, предположим, он его задушит, в этом Юлий не сомневался, придушит медленно, с кряканьем, со знанием дела, заглядывая в предсмертные глазки, ответственно, но ведь в будущем, когда оно настанет, черт бы его побрал, этот тип опять возникнет, по логике выходит, что так, и будет там разгуливать пока… пока опять не попадет к нам. И так до бесконечности, что ли??. Да, прав, прав шеф-то, когда вразумлял: глуп ты, Юлий, глуп в вопросах пространства и времени, не читал древних книг…
