Никита только-только встал и еще мылся в ванной. Павел подозревал, что тело у Никиты, хотя, конечно, человеческое, но с какими-нибудь неожиданностями: как-никак, а прошло тысячелетие, род мог измениться. Павлуша пожелал даже подглядеть, но Кирилл сурово отверг эти домогательства, шепнув, правда, что неожиданности могут быть, но очень тонкие, и в половой сфере, в основном. (Потому и рассматривать такое совестно).
Наконец Никита, раскрасневшийся, вышел из ванны: лицо и без того неопределенное, не то молодое, не то старое, на сей раз помолодело, а тело, как и было асимметричное чуть-чуть, и стариковское в походке, и в морщинах на руках, так и осталось на века.
Сели за завтрак. Никита вообще ни с кем никогда не здоровался, а уж сказать «доброе утро» — это просто было вне его понимания, впрочем, действительно в мире мертвых вряд ли окликают друг друга «добрым утром».
Но на этот раз он, однако, с аппетитом, хотя и молча, поел. Кирилл был бледен, внешне вял, и был, видимо, полностью погружен в свои мысли о природе и судьбе Бога. (Он упорно считал, что у Бога может быть судьба, хотя, по сути, она имеет другой смысл, чем судьба у людей). Иногда ссылался на Оригена, где великий Учитель говорил, что Бог не бесконечен, иначе Он не мог бы познать Себя. Но в целом Кирилл развивал свою собственную, довольно жутковатую гипотезу.
Договорились они просто: Павел проводит Никиту домой, до его маленькой квартирки в близлежащем подмосковном поселке…
Электричка оказалась полупустой, и два человечка из разных тысячелетий примостились рядышком у окна. В окне мелькала все та же беспредельность, все та же Россия. Но Павел никак не мог завязать разговор с Никитой, — тот издавал неопределенные звуки, и глаза его, исполненные вечным изумлением, только смотрели из стороны в сторону. Они были все такие же большие, водянистые, цвета мертвой жабы, но с голубым нежным оттенком на сей раз.
Вполне было очевидно, что восприятие нашего мира как мира мертвых возникло у Никиты именно потому, что он попал в период настолько прошлый и отдаленный от его эпохи, что он с трудом осознавал, в каком времени находится.
Вместе с тем, когда он иногда вглядывался в лица людей, глаза его вдруг загорались каким-то потусторонним приятием того, что здесь, и даже ненормальной пугающей восторженностью, словно он вдруг очухивался и видел чужой, но живой мир. Поэтому мертвенность нередко с него сходила, и тогда обычное изумление переходило в крайне-экстремальное. И такие ощущения живого и мертвого монотонно чередовались в нем.
Наконец Павел просто стал напрямую умолять Никиту описать его эпоху и то, каким образом он попал в провал и очутился здесь.
Не сказать, что Никита не понял его, но реакция произошла не та. Он схватился за голову, расширил и без того широкие глаза, помолодел и стал бормотать, что все, что связано со временем — опасно, но ничего нельзя менять. Это был хоть какой-то, пусть слишком общий, но вразумительный ответ. Затем пошло обычное, и Павел ничего не понял. И в глазах Никиты он все-таки почувствовал, наряду со знанием, какое-то подлинное безумие, которое было само по себе и ни от чего не зависело. Но только иногда это пересекалось со знанием.
На скамейку рядом с ними бухнулся алкоголик и утвердил, что надо выпить. Но потом заглянул в глаза Никиты и тут же отбежал — в другую компанию. На его место села молоденькая девушка и тоже посмотрела на Никиту. Но во взгляде ее было такое знание, что Павлу стало страшно. Поезд остановился, надо было выходить, и Павел, на минуту задержавшись, вдруг спросил ее:
— Вы узнали, кто он?
— Почему же нет. Конечно, узнала. Я читаю по глазам все.
У Павла была мысль остаться, схватить старика, но по инерции он двинулся за ним, они выскочили… Павел отчаянно глянул в окно. Девушка смотрела на них и загадочно улыбалась. Ее губы что-то прошептали. Павлу показалось: «Ничего не бойтесь». Он махнул ей рукой, поезд тронулся, и Павел с ужасом осознал, что больше никогда ее не увидит. Она, его соотечественница (как это много значит), могла бы легко рассказать ему все. Но она унеслась в пространство, в дремучие бесконечные, но родные леса.
Поезд стремительно уходил в российскую запредельность.
Никита стоял на платформе неподвижно, словно древняя мумия. Павел неприязненно на него взглянул: та знает, а этот — не знает, или не хочет, а может, и не в силах говорить. Что делать?
В ответ Никита добродушно указал рукой на какой-то непритязательный пятиэтажный дом вдали. Павел подумал, что, может быть, эта девушка просто умеет читать суть и судьбу по глазам (такое известно), и немного успокоился. Но в душе было ощущение, что она «знает» из другого источника гораздо более глобального и невероятного.
Пошли к пятиэтажке. Никита все время спотыкался, падал, словно шел по лунной поверхности. Павел с трудом довел его до дома и, рассердившись, отказался идти в квартиру: «Нет времени», — усмехнулся он. Никита понимающе осклабился…
Но всего лишь через несколько дней Никита появился опять. И был прост. Пришел он прямо к Павлу, домой (ибо Павел, естественно, дал ему адрес), ранним утром.
У Далинина в этот день ночевал изрядно нагрузившийся Черепов. Они почти всю ночь читали, разбирая нюансы прозы Лотреамона, в оригинале, разумеется. Рядом лежали романы Густава Мейринка в хорошем новейшем переводе… И вдруг резкий звонок. Павел изумился. Никита прямо сиял и был доброжелателен, как дед-мороз. Конечно, в той степени, в которой это было для него возможно.
Втроем забрались на кухню, и Никита, присев, улыбаясь, выпалил, очень ясно, причем, как и положено людям XX или XXI века следующее:
— Меня стукнуть хотят… Наверное, по голове. Я так думаю, впрочем.
Павлуша чуть-чуть озлился:
— Еще яснее, еще яснее, Никита! Напрягись! Кто хочет стукнуть, чем и почему, что произошло?
В конце концов из всех расспросов и ответов выяснилось, что за Никитой стали следить. Кто — неизвестно. Но об этом намекал еще Кирилл, когда Павел уезжал провожать Никиту. Причем следить начали довольно открыто и агрессивно. В этом смысле и надо было понимать слова Никиты, что его хотят стукнуть по голове.
Оживившись (и в чем-то даже просветленный), Никита рассказал за чаем и квасом одну не очень уж и странную историю. Из его выразительного, но спутанного рассказа выстраивалась следующая картина.
Два года назад, когда Никита еще жил на другой квартире, к нему приходили. По ночам, гости. Их было двое. Сами отпирали дверь и входили. Никита просыпался, но особо не двигался. Боялся больше самого себя, чем их. Эти двое молча сидели в углу на стульях и наблюдали за ним. Пристально и почти не отрываясь. Ничего иного не делали. Окно было большое и даже ночью светлело. Под конец Никита так привык к этим угрюмо-молчаливым ночным посещениям, что даже если просыпался, когда они с шорохом входили, то сразу засыпал, даже похрапывая.
— Со мной ведь всякие явления происходят, особенно ночью, — оскалясь, объяснял Никита. — И с головой тоже. Голова у меня сама по себе. Вот они и наблюдали. Сидели и смотрели. Записывали что-то потом.
