— Он совсем четко говорит! — воскликнул Черепов, пораженный больше ясностью изложения, чем «наблюдением». «То, что наблюдают — неудивительно, а то, что он такой сегодня ясный, солнечный, прямо, как древний грек — это невпопад», — подумал Клим.
Павел был с ним согласен. Но все-таки Никиту надо спасать. Ведь и Кирилл подтверждал. Не ровен час — какой-нибудь маньяк скажет: или объясни, или убью. А что Никита может объяснить, он никогда не произносил больше двух-трех коротких фраз, ясных для современного человека. Только в ярость войдут и пристукнут сгоряча.
— Эта опасность вряд ли от государства. Они бы действовали иначе. Скорей — маньяки, Никита таких притягивает, — заключил Павел.
И тут Черепов проявил решительность.
— Никиту — к Ульяне! Дом огромный, она у меня сердобольная, припрячет. Да и нам интерес — эдакий тип при нас.
— Я согласен быть при нас, — кивнул головой этот древний будущий старичок, называемый Никитой.
В тот же день Никиту привезли в дом к Ульяне и спрятали.
Глава 29
Отметить спасение Никиты собирались почти все, знающие эту историю. Решили только подождать дня три. Пусть привыкнет. Никита, правда, сначала осерчал: сам перепрятывал себя в огромно-уютном деревянном доме, где хозяйничала Ульяна Черепова, сестра Клима. Ее муж Виктор, хотя и погруженный в свою в работу, одобрил спасение Никиты: он во всем одобрял жену. Ульяна, прежде чем пригласить гостей, предупреждала: перепрятывайся.
«И это понятно, — жаловалась она (пухлая, родная) братцу, отдыхавшему от вина. — Я Никиту полюбила. Это ж надо, куда его зашвырнуло: через тысячелетия — назад к нам. Как такого не полюбить. Он у меня на мою кошку в этом похож: Мурка-то любит тоже перепрятываться. Знает, мир суров. То собака, то гроза, то смерть. Но у Никиты сложней. Я думаю, Климушка, он от своих мыслей перепрятывается. Они у него, наверное, жуткие для него самого. Как ты считаешь?»
Разговор происходил на другой день после приезда Никиты, на терраске, рядом со вбирающим в себя, зеленеющим, близким, но по-русски хаотическим садом; где-то вдали тявкала собачка, за оградой начинался бесконечный березовый, потом сосновый лес. Никита прятался чуть ли не в дупле (хотя был накормлен). Там, где-то в глубине, он вспоминал свой отроческий сон, приснившийся ему в его эпоху, лет через пятнадцать (по-нашему) после его рождения. В чреве своего сна он видел огромное пространство, покрытое лесами и полями, какие уже давно не существовали в его время, — поэтому такое видение вызвало в нем ужас и восхищение. Больше всего его поразило то, что в те времена (он так и ощутил во сне — древняя, очень древняя эпоха) жили люди.
И эти люди не знали, например, что на свете присутствуют «они», которые возникли потом. Да, эти древние многое, очень многое не знали. К счастью. И зачем они так забавно интересовались всякими машинами, своей глупой идиотской наукой — все это давно забыто, все эти нелепые ненужные игрушки, о которых он чуть-чуть слышал в рассказах о древней истории. Потому что пришли другие знания, основанные на ином, пред которыми все это оказалось пылью.
Вспоминая свои отроческие сны, сны своего времени, Никита здесь, в саду, однако, не плакал даже внутренне, потому что после отрочества наступило такое — он и не хотел вспоминать об этом. Не плакал он и о том, что попал в эту эпоху, которую так явственно увидел во сне, в своем нежном сознании, и в сновидении являлись точно такие же странные деревья, которые перед ним сейчас. Он вообще не умел плакать и не знал, что это. Но он, как и люди древности во все времена, хорошо знал страдание. Только реакция у него была другой — гораздо более страшной, чем слезы или бессильные молитвы.
И Никита был очень благодарен, что его спрятали, но не потому что боялся угроз, даже физической смерти и тому подобного, это было ничто в сравнении с тем, что случалось в его эпоху, — просто ему понравилась сама идея: спрятаться (хотя бы на время).
Черепов на сей раз плохо слушал сестру и вдруг перебил ее:
— Я-то, откровенно говоря, переживаю за Павла. Плохо, когда человек все понимает и все равно идет, пусть хоть трава не расти, пусть хоть пропасть впереди. Значит, какая-то сила его ведет, а не он сам. Если уж идти в пропасть, то в величайшую, немыслимую, а не в ту, куда он идет…
Ульянушка, которая вошла в ситуацию Павла совсем недавно, со слов Черепова, только и ответила:
— Ему за нас надо держаться, за нас всех… Тогда не пропадет.
Хотя было солнечно, тени в саду было достаточно, и деревья, травы и кусты создавали по-своему какой-то странный, хаотический уют, в котором вместе с тем могло возникать самое великое и безумное.
И, наконец, она сказала:
— Не нужно, Клим. Нам всем надо быть здесь. — Черепов кивнул головой.
— Одно не отрицает другое, — и он посмотрел на это пространство, тайное по своей сути, в котором жил. — Да мы все и так живем где надо. Здесь у нас что ни шаг, то метафизическая пропасть. Один Орлов чего стоит. На то она и Россия…
В это время Павел уже сошел с электрички, направляясь к дому Череповых. Он решил приехать раньше всех, тем более идея была не только в Никите, а просто собраться всем (даже Орлов и Буранов откликнулись) в этом уютно-мистическом, с занырами, доме, в гнезде, где рождались невиданные метафизические грезы и реалии, в котором всегда можно было отдохнуть.
Кроме того, последние дни у него стали сдавать нервы: неожиданно и, в конце концов, ни с того ни с сего. По утрам, когда он просыпался, ему стало казаться, что вот и свершилось: стоит ему только выйти сейчас из квартиры, и он увидит не шумную узнаваемую улицу, полную машин и знакомых лиц, а… глухое селение, деревенскую телегу, дома, где вместо оконных стекол — слюда, и конника в форме опричника времен Ивана Грозного… И кругом лес… Оглянется, а позади не его дом, а чья-то избушка. Что ему тогда делать? За кого его примут? За выходца с того света? За видение, навеянное дьяволом? Кому он сможет что-либо объяснить, даже если его язык будет понятен? Никому… в целом мире… Если только, может быть, где-нибудь в келье, если только его запрячут от греха подальше в монастырь, какой-нибудь прозорливец, страстотерпец и великий молитвенник за всех по-своему поймет его и будет хранить его и молиться за спасение его. души. Душа в глубине своей все равно все та же, она вечная, и никакие провалы во времени не касаются ее… А если попадешь черт знает куда, в такую «эпоху» и в какую-нибудь страну, где даже ни одного твоего не то что слова, но и восклицания не поймут?.. Никите-то хорошо, его приняли за слабоумного (пусть благодарит материалиста-врача), стали обучать грамоте, слесарному делу… Значит, с самого начала вел себя правильно, сообразил, чем для него все это может кончиться. А сколько таких по всему миру погибло или заточено — в сумасшедших домах, в камерах спецслужб или секретных институтов? (Не один же Никита во всем миру эдакий…)
Такие грустные думы не переходили, однако ж, в веселую реальность, и когда Павлуша срочно выглядывал из окошка — все было на месте. «Нервы шалят, — укорял он себя. — Но это нормально. У всех бывает. Раз шалят, надо на воздух, на природу». И пока Павел шел родными переулочками к дому Ульянушки, наслаждаясь отключенной тишиной и людьми в глубине тишины, он все-таки решил, что не дай бог попасть в узнаваемую эпоху, даже самую-самую удаленную, ибо уж если рвануть, то или запредельно далеко назад, в страну чудес и истин, в Гиперборею (или, на худой конец, в Атлантиду), или уж в будущее, к Рассвету и конечной Катастрофе, — только в таком случае безумием беспредела оправдан риск. Во всем нужна радикальность.
