Вечером, под кустами, за ужином, Павел не удержался и рассказал о своих выводах.
— Мрачноватый класс существ все-таки, тот, который к нам придет, — заключил Черепов. — Вспоминая всякие древние классификации потусторонних существ, не могу припомнить, чтоб акцент был именно на этом, на трансцендентной жестокости…
— Я видел одни такие глаза, — прервал Егор. — Правда, во сне. Было обыкновенное банальное сновидение, как вдруг в него, точно из внешнего, потустороннего сновидению мира, вошло женское лицо, и взгляд был именно такой, но еще к тому же изучающий. Пристально изучающий меня самого, глядящий внутрь меня. Длилось, наверное, несколько секунд, но этого было достаточно, чтоб запомнить на всю жизнь.
— Нет, это другое, Егор, — заметил, тяжело вздохнув, Черепов. — Ты вот все прекрасно тут напел, прямо поэзия какая-то, а не сон. Я бы не просыпался, если б на меня так посмотрели. Поди лицо-то женское?
— Женское, — удивился Егор. — Но старушечье.
— Ну вот видишь, — снизошел Черепов. — А с Никитой произошло настоящее кондовое, он и выразить это не может, только пляшет и поет. Нам до него расти и расти.
— А все же кто «они», те, что у Генона, или еще другие какие? — вмешалась Уленька, доедая пирог и запивая его душистым чаем.
Толстая старушка, Авдотья Михайловна, которая вернулась в тот вечер, отболев, возмутилась немного:
— Что вы все по-научному да по-научному говорите. Не надо так. Обо мне забываете. Я все слышала и скажу просто, по-нашему, по-простонародному: не иначе как черти на Землю придут, плотью обрастут, значит, и будут жить среди нас, человечества. Я ето без всяких книг понимаю: непременно так будет, на время. Но на долгое время Бог не попустит, иначе от нас ничего не останется. А вот Никита-то остался, — и она указала толстенькой ручкой на лунную дорожку в саду, где странно кувыркался старичок Никита, не оглядываясь ни на кого.
— Авдотьюшка, — ответила Уленька, хихикнув, — да разве кто спорит? Ясное дело, черти. Но какие черти? — и она подняла вверх пухленький пальчик, — ведь черти чертям рознь. Вот Климушка и хочет определить, какой вид, а это можно, скорей, по книгам и таблицам их душ и способностей.
И Улюшка погладила себя по животику и опять хихикнула.
Располагались они все так уютно, под кустами и деревьями, в центре только кружочек с простыней для ужина и самовара, что, казалось, другому пришло бы в голову, что и чертей никаких не существует на свете. Уленькино полненькое личико только и выглядывало из-за куста. И даже потусторонняя беседа о трансцендентных глазах будущих завоевателей Земли как-то смягчалась дымом от самовара и пирогами. Даже кошка, и та пришла и разлеглась, как барыня, у самовара.
— Так бы и остановилось бы сейчас время, — вздохнула Улюшка. — Ан нет, не бывает так. Занесет нас силушка неведомая бог знает куда…
Но пока все непрочь были подождать немного. Не потому, что магия сна и отдыха входила в плоть, этого не было, а потому что таинственный голос российской природы и подспудного желания быть вместе, несмотря на всю собственную своеобычность, вдруг заговорили на своем скрытом языке, обещая всеобщую теплоту. В конце концов даже теплоту трансцендентности нашей, родимой, укрывающей от бед, и погружающей в мистическую негу и в то же время открывающей окна в Бездну.
И пока это длилось, длилось и молчание, длился и разговор о чужой потусторонности демонов, и шел дым от самовара, и кошка Чернушка нежилась, глядя в небо.
Поздно ночью разошлись спать.
А время не останавливалось. Судьбы шли и шли, только внутреннее и потаенное оставалось великим и непостижимым. И нетленным огоньком теплилась трансцендентная общность. Но в миру шумелось, отдаленным эхом доносились события за бугром.
И вот как удар грома: Никита исчез. Это обнаружилось днем, и первой отозвалась на это Авдотья Михайловна.
— Ваш-то пропал, — заявила она, кряхтя, Уле.
— Как пропал?
— Нету его нигде, — объяснила старушка, — сама вот ищу-ищу, и хожу-хожу, и не найду.
Все бросились искать. Кошка на месте, и вообще все на месте, а Никиты — нет, словно опустел он. Порасспросили соседей, сходили в лес, нашли грибы, но Никиты и след простыл. Однако одна тетушка, торговавшая обычно на базаре, соседка через три дома, подсказала, что видела подозрительного старикана, бредущего к железнодорожной станции…
И тогда поздно вечером Павел покинул «гнездо», надеясь найти Никиту в Москве…
Глава 33
Дней пять Павел никак не мог напасть на след Никиты, найти его, и слегка нелепое волненье за судьбу старика владело им.
«Хоть из будущего, а все-таки человек», — провиделось Павлу во сне. Безлунный не давал о себе знать. Да и его, по существу, никто не знал: найти Тимофея Игнатьича было несравнимо труднее, чем Никиту: ни адреса, ни телефона, и фамилия явно не отсюда, не из мира сего. Ни в каких справочниках, ни даже в энциклопедиях его тоже нет. О Рене Геноне хоть можно узнать из книг. А о Тимофее Игнатьиче — откуда? Общение было, в основном, по телефону. «Сам» на вид избегал показываться. Марина, и та видела его всего раза два. Говорят, что порой ночью приходит. (А к Павлу один раз приходил, тяжело вспоминать.) И Павел загрустил: к кому обратиться, где Никита?
Наконец вдруг мелькнула мысль позвонить хохотушкину, Бореньке. («Как это я о нем забыл!») Тот откликнулся: приходи. По дороге в голове Павла периодически возникали обрывки стихов:
Хохотушкин, нелепый и жуткий,
Бродит гнойно по черным углам…
И когда уже подходил к дому, вылезло другое стихотворение:
Хохотун я и томный ублюдок,
Одиноко брожу по дворам,
Жду небесных доверчивых уток…
Дальше Павел не мог припомнить, но ждал ли Боренька «доверчивых уток» — было непонятно. Неизвестно было — и бродил ли он по дворам, тем более глобально одинокий.
Боренька, открыв дверь, встретил Павла истерическим хохотом.
— Никиту потеряли? — спросил он, корчась от смеха на диване.
Павел терпеливо ждал, когда кончится припадок, выпил даже воды, осмотрел комнату. Она, низкая, темная, заваленная хламом, показалось ему еще более мрачной, чем в первое посещение.
Наконец хохот кончился, глаза Бореньки наполнились ужасом, он подсел к Павлу и, заглянув ему в глаза, открыто сказал:
— Добром это не будет. Не ловите его. Он сам меня поймал. Ну ладно. Скажу. Смех все сгладит и убьет, — глаза Бореньки расширились. — Его стало тянуть…
— Тянуть? Куда?
— Сразу после приезда из вашего «гнезда» пришел ко мне и попросил с ним съездить. Я и не спрашивал куда, разве такого человека можно спросить: куда мы едем?.. Куда-нибудь да приедем, на тот свет какой-нибудь в третьей степени. Хорошо, поехали, — продолжал Боренька. — Приезжаем на окраину Москвы, кругом — дома, непонятно, строятся или просто так; вдалеке — заброшенный дом, недостроенный, видно, бросили. Рядом холмик, камень. Никита туда идет и все повторяет: «Помню… помню… Но как все изменилось…»
