«Боженька, помоги!» — завопил Юлик, а потом словно очнулся и удивился своему воплю.
И тогда внезапно напала железная трезвость.
«Никуда он не денется», — подумалось само собой. И Юлик стал медленно, почти ползая, осматривать помещение: где дыры, где провалы, где крысы, ночует ли кто.
Как ни странно, все оказалось пустынным: ни человека, ни крысы.
«Здесь хорошо убивать», — тяжело вздохнул он и посмотрел на небо сквозь провалы вверху.
И уселся ждать, почти на четвереньках, в углу, тренируя руки — ломая кирпичи. Чтоб они, руки, были твердые, как у призраков.
Но Никита все не приходил и не приходил.
«Может, он вернулся туда, к себе, к своим, раз оттуда пришел, значит, и обратно можно», — забормотал под конец Юлий и наконец не выдержал: решил пройтись, отдохнуть, пообедать. Но вышел почему-то не на улицы, в город, а вбок, на кладбище. И еды там не было никакой. Там, под кустом, вспомнил и мать родную, и то, что горя он нахлебался, потому что она померла. «Словно я от мертвой матери родился, — останавливал он мысль, — оттого я такой лихой». Вспомнил сестру матери, тетю родную, которая сначала любила, а потом отказалась от него надолго.
«Боюсь я тебя, Юля, — слезливо сказала она ему тогда. — Ты еще мальчик, а все ненавидишь. Как вырастешь, меня убьешь. Ты — такой. Я это нутром чую. Боюсь, потому что внутри тебя что-то растет страшное. А как ты кричишь по ночам!»
Он и вправду тогда кричал, ночью, среди тишины, одиноко-громким криком, и все звал, звал кого-то, из черной дали чтоб явился, — но никто не приходил.
Тетя даже не вставала с постели, а вся съеживалась в ней. И Юлик вспоминал дальше о членах своей семьи, лежа под кустом, царапая руками ограды и кресты, и камни на могилах. Только внутренний голос звал: «Ко-ко-ко», словно в глубине души кукарекал неизвестно откуда там взявшийся черный петух.
Хотя было светло, черная бездна мира открылась ему. И не было в ней покоя, а одни страшные жизни — одна за другой, катятся и катятся одна темнее другой, пока, наконец, последняя не исчезала в пропасти тьмы.
«Почему так, — думалось ему там, где-то около петуха. — Нет мне места нигде, нет уюта… Наверное, кто-то мешает, кто-то хочет, чтоб всегда была пропасть, а я хочу в парк». Но ему и в парке становилось темно. «Нет, Артур, как всегда, прав — убивать, убивать надо, всех, кто мешает, кто идет не туда…»
Юлий привстал, поглядел на фамилии умерших, по-детски улыбнулся и укусил ограду могилы.
«Вперед, вперед!» — и вдруг, вместо того чтобы возвращаться в строение, чуть не побежал в город, — захотелось вдруг выпить. Он редко пил. В частном ларьке купил водку и пил во дворике, как всегда, где детская площадка, и кормил птичек колбасой. Но от водки мутно трезвел, все покрылось туманом, но очень трезвенным, приятным, в котором он различал поющие детские голоса. «Как птицы живые», — думалось ему сквозь туман, но туман сгущался, и он вылил оставшуюся водку на песок детской площадки. И побрел туда — убивать Никиту.
Когда добрался — Никиты не было. «Опять исчез», — удивился Юлий. И нашел в углу черную яму, показавшуюся ему необычайно чистой, — и быстро лег в нее: пировать нелепыми мыслями. А потом заснул, похрапывая в тишине. Теперь он уже никогда не кричал — и больше молчал, даже наяву.
Наутро он и не думал просыпаться. Зато Никита внезапно возник. И когда подошли Павел и Боренька, они увидели такую картину: Никита сидел у провала, заменяющего дверь, весь в лучах утреннего, милосердного солнца, и рисовал что-то на приступочке на большом листе бумаги. Ветер слегка развевал его седые волосы.
Боренька не хохотнул, а окликнул его. Тот вздрогнул и вдруг, вынув спички, поджег тот лист бумаги, на котором рисовал.
— Ты что!!! — заорал Боренька и побежал.
Павел за ним. Никита, сидя, покачивал головой, а лист горел мертвенно-живым пламенем.
— Не ругай, пусть делает что хочет! — заявил Павел и даже не посмотрел на листок.
— Да, может, он свою прошло-будущую жизнь рисует, какая она была, это же находка! — вскрикнул Боренька. — Он никогда раньше не рисовал! Только боюсь, взглянув, я бы умер от хохота. А хохот мой в темную сторону стал развиваться. Как змея, извиваясь.
— Да скажите же что-нибудь, Никита! — закричал Павел. — Что-нибудь!
Никита повернул к нему свое лицо, похожее на белую луну, и широко, безотносительно всего, улыбнулся.
И в этот момент в далеком углу послышалось дикое завывание, не похожее, однако, на то, которое бывает на земле.
То завыл вылезающий из черной ямы в углу Юлий. Он понял, что Никита здесь, и взвыл, но присутствие двух незнакомцев вызвало в этом вое совсем какие-то подпольные течения.
Он шел прямо к ним, счастливый, радостно-дегенеративный, желающий обнять Никиту, даже поцеловать: пришел-таки наконец! И его злые намерения на какую-то минуту стихли от радости. Но мысль о незнакомцах убила все. Как он мог в мгновенье радости о них забыть?!
Юлий подумал: можно ли при них убивать? Павел и Боренька, изумленные, смотрели на приближающегося Юлия.
«Так это же тот, которого в подвале звали Громадным идиотом, — вспомнил, чуть не вскричав, Павел. — И он еще почему-то всегда искал Никиту…»
Боренька же вообще и слыхом не слыхивал ни о Юлии, ни о Громадном идиоте, но взгляд Никиты застыл таким образом, что Боренька не мог даже хохотать. У него только подергивались губы.
Но Никита и внимания даже не обратил на приближающегося. Юлий, по мере приближения, тоже немного растерялся: заговорил ум. И он, ум, твердил, что убивать в присутствии двух молодых людей не стоит, может получиться обратное, надо подождать, пока уйдут.
Юлий зарычал на эти мысли, но они не ушли. Пришлось их признать.
— Александр, с подвала, — коротко представился он Павлу, в котором признал человека, посещающего тот самый «подвал».
— Как вы здесь? — пробормотал Павел, смутно вглядываясь в лицо Юлия.
— Отдыхаю, — путано ответил тот.
— И мы тоже, — вставил Боренька. — Тут прекрасные места.
— Крыс только нету, — прошипел Юлий. — Я всю ночь спал, ни одна не укусила. А может, тут они и есть, но только не кусаются.
— Вы вот Никиту спрашивали там, в подвале? — подозрительно спросил Павел. — Зачем он вам?
— Да низачем. Просто на меня находит. Он странный. А я о горе забываю, когда вижу странных людей, — и Юлий вдруг хохотнул, обнажив желтые, гнилые и острые зубы. — Потому и хотел его видеть. А теперь чего-то не тянет.
— Наверное, горя мало, — вставил Боренька.
Между тем Никита отошел довольно порядочно в сторону, опять отыскал приступочку и свет с неба и бросился рисовать.
Прежний лист безнадежно сгорел. Юлий посмотрел в его сторону и изумился, увидев портфель, в котором Никита держал, видимо, чистую бумагу и карандаши.
