Улыбка вдруг поползла по двойному лицу Юлика. Скорее, даже это были две улыбки: одна — прежнего лица, а другая — потайного.
— Как ты-то вон жить хочешь, восьмидесятилетний старичок, лет за сто хочешь, — протяжно говорил Юлий, — на науку потом надеешься…
Крушуев взвизгнул:
— Уходи, Юлик, уходи, ты не в себе!
— Уйду, но сначала тебя убью.
— За что?!
— Ни за что. А просто за то, что я отца своего убил… Да еще из будущего… И у меня, понимаешь, ум за разум зашел…
— Не бредь!
— Чему ж ты меня учил, папаня?! Нехороших людей — убивать. Согласен. А получилось, что я отца своего родного убил. И Никиту, его напарника из будущего, хотел удушить. А раз он моего отца друг — зачем же я его буду душить? Что-то не то, я гляжу, получается из твоей теории. — И Юлий зловеще улыбнулся, обнажая желтые больные зубы. — Что ж ты дрожишь так, старикашенька? Думаешь, я за дрожь тебя пожалею? Еще чего!
— Уйди, Юлий, уйди… Ты с ума сошел… Я тебя подлечу… — Крушуева действительно пробирала дрожь, и зубы стучали: он понял, что произошло нечто необратимое.
Юлий захохотал, и его смех чем-то напоминал на этот раз смех Бореньки (только в более коротком варианте).
— Как жить-то хочешь, а… как жить-то? — хохотал Юлий. — Папаня, стыдись!.. Меня тут старушка одна, наоборот, просила убить, а я ей отказал. Ха-ха-ха!
Крушуев решился. Встал и громко закричал:
— Вон! Вон! Ты что, забыл, кто я! Завтра придешь — в нормальном виде! Вон!
А сам подумал: убить его надо за это время. Увы, это была ошибка Артура Михайловича: она только ускорила развязку. Юлий тоже встал и побагровел:
— Завтра я на твою могилу приду, падло! — А потом прошипел: — Жить хочет до ста, до тысячи, до миллиона лет! Аппетит, и какой аппетитик! А мне, отцеубийце, сколько надо жить?! К чему ты меня привел, папаня!.. Я теперь вторым отцеубийцей буду — мне все равно. Один — из будущего, другой — из прошлого.
— Остановись, остановись, Юлий! — завизжал Артур Михайлович. — Я тебе добра хотел, на великое дело поднимал…
Но Юлия больше всего бесило это воспоминание о том, что Крушуев частенько говорил за чаем с молочком, что хочет он жить миллион лет и что-де наука этого добьется в конце концов. Ну, если не наука, то, в крайнем случае, Антихрист, благо они недалеки друг от друга, приговаривал Крушуев, но до Антихриста еще дожить надо, многозначительно добавлял он. Против Антихриста Юлий ничего не имел, но желание Крушуева жить до миллиона лет сейчас, в связи с отцеубийством, совсем помутило его ум.
— Не дам дожить тебе до науки, — прошептал он, приближаясь к Крушуеву, — до ее успехов чертовых… Не дам… Не проживешь ни миллион, ни тысячу лет, ни даже десять… Три минутки тебе осталось, три минутки.
И бешеным рывком Юлий опрокинул старичка на пол и стал душить. «Сынок» возвышался над «папой-наставником» таким образом, что могло показаться, что он насилует его. Крушуев дергался, извивался, но, действительно, через три минуты погиб.
Юлий, когда встал, отряхнувшись, даже поглядел на часы: действительно, три минуты.
«Ну вот, — удовлетворенно буркнул про себя Юля, — а хотел жить миллион лет. Думал ли, что сегодня погибнет? А все из-за чего: из-за моего ума, не выдержал он отцеубийства…»
И Юлий убежал из квартиры и, когда бежал по проходным дворам, уже не знал к кому ему бежать, есть ли у него друзья и есть ли в конце концов Бог.
Когда квартира Артура Михайловича опустела от Юлиного духа, это случилось примерно через час после его ухода, из-под кровати в спальне возникла кошка Крушуева. Она, конечно, поняла, что случилось с ее хозяином, но тем не менее сошла с ума, потому что не знала, куда деться и что теперь делать.
Глава 36
Далее темп событий (а может, и движение времени) замедлился.
Впрочем, не совсем так. Боренька, движимый беспокойством за Павла, не ушел далеко от «заброшенного строения», а побродил сначала среди ближайших домов и садиков. И когда совсем простил Павлу его безумную грубость, решил вернуться и посмотреть, чем же все кончилось. Может быть, все обернулось настолько чудесно, что Александр и Павел сейчас целуются и их надо разнять. Или, наоборот, Павлу надо помочь духом: не всякий справится с известием, падающим на твою голову ни с того ни с сего.
«Главное — не хохотать», — сказал себе Боренька, подходя к пустырю вокруг «строения». Он был уверен, что Александр и Павел еще там: прошло совсем немного времени, пока он бродил. Он быстро нашел бревнышки, на которых сидели, бутылки из-под винца, остатки еды… Но, к его недоумению, никого вокруг не оказалось. Ни Александра, ни Павла, ни Никиты. Его недоумение перешло бы в ужас и крайнее изумление: в ужас, если бы он знал, что случилось, в крайнее изумление — потому что трупа Павла действительно нигде не было. Труп исчез.
А Юлик тем временем продолжал в исступлении бродить по Москве, не решаясь близко подойти к «заброшенному строению», чтобы вдруг не увидеть мертвое лицо своего отца и не увлечься этим.
В остальном события развивались тупо. Милиция, к примеру, только через неделю обнаружила труп Крушуева: соседи почему-то считали, что Крушуев уехал. Труп, естественно, уже разлагался, и как-то по-стариковски, но медленно. И с ходом дела тоже не спешили. Отсутствие Павла тоже стало беспокоить не сразу. Заходил Черепов, потом Егор, много раз звонили «свои», друзья — но вроде не чувствовалось ничего особенного. Почти каждый из «своих» имел особенность «пропадать» порой на два-три-четыре дня, а то и больше. А близкие родственники Павла вообще жили в Сибири, неизвестно где.
Но потом все закрутилось с невиданной быстротой, но развивалось параллельно, не пересекаясь. Юлика задержали в детском садике, когда он кормил воробышков. Но арестовали его только по обвинению в убийстве профессора, доктора наук Крушуева, не больше. С исчезновением Павла Далинина его не связывали, да и он себя нарочно бережливо не выдавал. На Павла же поступил сигнал в другое соответствующее милицейское отделение о пропаже человеков, без всякой связи с Юликом. «Пропаж» таких было предостаточно, и в «отделении» предпочитали ждать: может, вернется парень, бывает, и надолго пропадают, а потом вдруг ни с того ни с сего выскакивают обратно. Осложнялось дело тем, что Боренька, ничего не подозревая, сам исчез, но только в деревню, отдохнуть от хохота захотел, и никто, следовательно, не мог проявить инициативу и дать показания о встрече некого Александра с Павлом. А от Никиты какой толк: вряд ли он осознавал, когда рисовал «человечков будущего», что происходит вокруг него, к тому же он и сам ушел куда-то еще до развязки. «Свои», конечно, пытались найти его, думали, вдруг он что-то знает или видел, но, как назло, Никита тоже куда-то делся или пропал, что, впрочем, в его случае было всегда нормально и случалось не раз. Но когда отсутствие Павла стало непривычно долгим, среди «своих» это вызвало настоящее потрясение, переворот и боль.
