— Старею я, Марина, здесь, в аэропорту Шереметьево-2. И улетаю в Южную Америку. В Перу. Там есть у меня люди. Я вернусь.
Марина спросила его:
— Что, там есть у тебя люди, Тимофей Игнатьич?
— Есть, есть, Мариночка. Есть, — ответил он, — я на годок, на другой… Надо там кое-что совершить. А потом приеду к вам, сюда в Россию…
— Ну, — вздохнула Марина, — а Павел?..
— С Павлушей сложно, — вдруг неожиданно загадочным голосом ответил Безлунный. — К тому же он, может быть, сейчас вовсе и не Павлуша.
«Как будто теперь он вдруг узнал. Хотя бы приблизительно почуял то, что случилось с Павлом. Словно покружил он вокруг его судьбы», — подумала Марина.
— Может быть, скажете более точно? — спросила она.
— Точность здесь не применишь, Марина, — сложно с Павлушей, сложно… Так жди меня теперь через годик-другой. Пока. Самолет ждет…
И Безлунный повесил трубку.
А Егор продолжал тем временем свой путь в другую сторону, к Тане. Теперь он уже не колебался. Просто позвонил в ее дверь. И она открыла ему…
Кстати, к этому моменту Егору стало немного легче с его переживаниями. И, наконец, в газетах стали появляться некоторые сведения об убийстве Крушуева, и Егор читал их. Заметки в газетах были неопределенны, странны и, кроме того, публиковались во второсортных газетах, так что трудно даже было понять, о чем идет речь.
Фамилии, кроме Крушуева, вообще не указывались. Отмечалось, что здесь замешана скрытая организация фанатиков, а в некоторых газетах даже уточнялось: «религиозных» фанатиков или сектантов, и что ведется большое расследование по этому поводу. Получалось, что арестованы почти все, кто принадлежал к этой организации, но все это было так туманно, что многие читатели не обратили внимания на эти заметки, только одна тихая девочка заплакала, прочтя одну из этих статеек.
Тем временем сведения о Юлике все-таки просачивались, в основном, через одного вольного психиатра, который, кстати, был раньше директором сумасшедшего дома. Оказалось, Юлика долго и настойчиво допрашивали, он многое молол, но, в основном, все время бормотал о том, что убил своего отца, который моложе его на много лет. Его обследовали и каждое его слово тщательно записывали, как будто речь шла о чем-то очень конкретном и фактическом. Его изучали и психиатры, и, несмотря на все это бормотание об убийстве отца, который моложе его, и еще что-то в этом роде еще более фантастическое, психиатры заключили, что он абсолютно здоров, а его фантастические замечания, нелепые бормотания сочли симуляцией или просто глупой шуткой.
Однако, несмотря на такое заключение, следствие принимало совершенно иной оборот, непонятный для тех, кто был в стороне, в том числе и для психиатров. Несмотря на их заключение, Юлика отправили на неопределенное время в тюремную психиатрическую больницу, закрытый сумасшедший дом, и периодически какие-то субъекты приезжали к нему и опять допрашивали. В этом закрытом сумасшедшем доме Юлик чувствовал себя вольготно, хотя должен был понять, что, вероятно, он заключен там на всю жизнь. Эта вольготность, однако, была уже совершенно не от мира сего…
На прогулке Юлик иногда отходил чуть-чуть в сторонку, садился на скамеечку (ему все это позволялось) и кормил воробышков, только воробышки эти были невидимы. Он вынимал из кармана крошки черного хлеба и разбрасывал их, хотя вокруг и в помине не было никаких живых воробышков. И Юлик сам постепенно превратился в некую неведомую тварь, неведомую для окружающих и непонятную для него самого. И ему было приятно быть такой неведомой тварью, ни на кого не похожей…
Но в целом уголовный процесс был настолько закрыт, что эта история об убийстве Крушуева, об исчезновении Павла, о странной секте маньяков осталась совершенно секретной, и глубинные сведения о ней не проникали в мир.
…Тем временем в доме Череповых происходили необычные события, похожие на фантасмагории. Этот дом становился центром притяжения для юных писателей из разных потаенных и метафизических кругов. Разумеется, ядром была старая гвардия, сам Клим Черепов, Уля, Таня (она часто приезжала сюда со своим мужем, который периодически исчезал на заработки), конечно, здесь бывали Буранов, Корнеев и другие из прежнего окружения. Самое удивительное произошло с Климом Череповым. Клим немного подобрел к этому миру; нет, он по-прежнему ждал тотального конца всего и начала иного. Но вместе с тем им овладела какая-то легкая, ирреальная веселость, если только такое можно назвать веселостью. Среди встреч, чтений, попоек в этом доме, недалеко от Москвы, его вовлечение в этот мир выглядело не совсем настоящим, так как корень его души по-прежнему оставался в ином, но вовлечение все-таки было, и оно превращалось в некую фантасмагорию. Фантасмагорию потому, что Клим участвовал и в то же время внутренне почти отсутствовал. Это чувствовалось окружающими его, так как нервы у всех были обнажены и интуиция вспыхивала в этом доме сама по себе, внезапно, как молния, и те, кто сюда приезжал, попадали в это невероятное интуитивное поле.
Прошло еще совсем немного времени, как случилось еще одно, уже более внешнее, но все-таки большое событие: Черепов вдруг стал знаменит. Каким-то образом вышла его книга рассказов, и она прогремела не только в тайной Москве, но и в видимой Москве. О ней стали писать в журналах, книга настолько поразила многих, настолько была необычна, удивительно необычны были сюжеты, стиль, что читающая глубинные книги Москва вздрогнула, и к Черепову потянулась уже другая молодежь, которая была затронута тайной его письма. И волей-неволей Уля и ее муж уговорили Клима устраивать чтения. И устраивались они в одной из самых темных комнат этого дома. Это была большая комната с непонятными углами, и слушатели рассаживались кто как мог. Кто просто лежал на полу, кто располагался в креслах, на стульях, кто ютился около огромного зеркального шкафа, в котором отражался Черепов со своими тетрадками. Его рассказы завораживали тем, что они не имели никакого отношения к нашей реальности: то ли они были о будущем людского рода, то ли они были просто об иных существах, которые были здесь, на этой земле, или которые еще будут. Все чувствовали, что это не фантастика, не игра воображения, а некая реальность, и что интуиция Черепова творила параллельный мир, такой же действительный, как и наш мир, который лежал во вселенской пещере. После окончания чтения юноши, девушки окружали Черепова, возникала аура, возникали беседы, слова, и они порой отражали чувства тех, иных существ, о которых Черепов писал в своих рассказах. Это было сотворение второй реальности. И слава Черепова — вопреки его воле, вопреки его отвращению ко всякой славе («какая уж там слава, когда все должно рухнуть») — росла и росла. Им восхищались, ибо в России литература — это откровение.
На этих чтениях выделялись особенно два человека, один из них, Геннадий Смирнов, считался даже продолжателем Черепова в прозе. Другой, юный Игорь Викторов, был из каких-то молодежных метафизических кружков, хотя и Геннадий был тоже близок к ним, но Игорь еще глубже был где-то запрятан там. И эти два молодых человека весьма явно выражали настроение этой новой молодежи, которая стекалась в дом Череповых. Иногда чтения проходили в саду, особо подходили для этого осенняя погода и закаты. Глаза слушателей становились такими же огромными, страшными, как бывают закаты в бездонной Сибири. Клим спокойно, конечно, относился к своей славе и ко всему остальному. Свое чтение, порой, он заключал своим любимым стихотворением одного современного поэта. Эти стихи звучали иногда в гармонии с некоторыми из его рассказов, хотя смысл этих стихов был другой.
