Кроме лягушки, с которой он любил молчать, был у него еще друг закадычный, по школьным годам, Никита Темнов.
Школьные годы для них давно миновали, прошли и студенческие с их боевыми песнями. Друзья женились, развелись, и шел им тридцатый год, точнее, Никите тридцать первый, а Коле двадцать девятый. Со временем жизнь становилась все обыкновенней и обыкновенней, точно ее уже не было. Спеты были песни, увидены моря-окияны, не мешал даже ежедневный монотонный труд. А когда-то Никита любил дождливые дни.
— Ну его, солнце-то, — говаривал он в студенческие годы. — И чего светит без толку! Как ни крути, а при свете всего никогда не узнаешь. Чего в нем хорошего, в свете-то?
Вскоре ему и это стало безразлично: что дождливый день, что солнечный. Но от здравого смысла друзья тем не менее никогда не отказывались. Наоборот, именно здравый смысл заволок весь горизонт их бытия. Активно работали, лечились (словно можно вылечиться, но лечились все-таки с целью), и вообще всяких задач было много.
— Всего нам никогда не достигнуть, — объяснял Никита Колюшке своему.
Жизнь, словом, длилась равномерно и как-то непоколебимо.
Собрались они однажды в пригород, к друзьям. Шли небольшим лесом, даже не лесом, а так, не поймешь что: где-то полянка, где-то поле, а где-то и лес.
Никита и говорит своему Колюшке:
— Старик, я пойду за деревья отолью, а ты подожди малость.
Коля и пошел себе тихонько, еле-еле вперед, думая: отлить — дело небольшое. Прошло минуты две-три. Коля обернулся: никого нет. Пусто.
«Что ж он такой странный, — подумал Николай. — Пойду к дереву».
Подошел к дереву. Никого. Пустота.
Густой лес вроде далеко, кругом поляны, а пусто. Нету Никиты — и все.
Николай — туда-сюда — забегал между деревьями. От одного пня к другому, от другого пня к третьему. Запутался. Упал. Встал и кричит:
— Никита. Никита!!!
Нет ответа. И тихо к тому же.
— Господи, три минуты прошло, я ж его уголком глаз видел, где же он?
Ходил, ходил вокруг Николай, кричал, а потом как испугался — и побежал. Бежал, бежал как сумасшедший, почти два километра пробежал, до полугородка, полудеревни. И тогда подумал: «Чего я испугался-то, дурак. Знаю я этого своего Никиту: шутник большой. Наверное, подшутить надо мной захотел. И убежал так, что я и не заметил. Он ведь, собака, прыткий. Тоже мне, друг называется. Мирно шли выпивать к девкам, а он вот сбежал. Но вдруг его убили? А где же труп? Без трупа не убивают».
И пошел себе Николай рядом со своей тенью к станции. В конце концов даже повеселел. На следующий день позвонил Никите.
Подошла мамаша и крякнула, что Никита на ночь не приходил — наверное, пьянствует. Николай похолодел. «Какое пьянствует, — подумал, — что-то здесь не то…»
Не пришел Никита и на другой день, и на следующий, и вообще не пришел. Николай остолбенел. «Во те на… — подумал. — Пошел отлить за дерево, и глядь — нет человека».
Вызвали милицию.
Следователь — въедливый, аккуратный старичок — вспылил: не врите только! Николай все чистосердечно рассказал.
— Дерево-то далеко от вас было? — строго спросил следователь.
— Ну как далеко, — развел руками Николай, — метров пятьдесят.
— А за деревом — что?
— А за деревом — ничего.
— Как ничего? Кусты, лес далеко?
— Минут десять — и то не добежишь.
— А вы когда оглянулись?
— Минуты через две.
— Врете.
— Почему же я вру? — озадачился Николай.
— Да куда ж он тогда делся? — рассвирепел следователь. — Весь лес вокруг обыскали. И трупа нет.
— Может, его без трупа убили? — задумчиво проскулил Николай.
— Знаете, не хулиганьте, — ответил следователь. — Идите. А если найдем улику против вас — смотрите.
Но ни трупа, ни Никиты нигде не было. Так прошло месяца три. Мамаша Никиты умерла. Грустью повеяло от всего этого. Николай во время похорон шел около тела.
— Какой гроб тяжелый, — задумчиво пробормотал он своей сестре Кате. — А Никита-то вот оказался легкий, как пушинку сдуло.
— Бандиты его увели — какая тут легкость, — ответила ему сестра.
— Эту версию следствие отвергло, — заключил Николай и про себя тихонько запел. Он любил петь про себя, когда все идет шиворот-навыворот.
— Хороший был твой друг Никита, — сказала сестра. — Я за него замуж мечтала выйти. А что? Были бы сейчас вдвоем, в постели, а его сдуло. Так и веру во все потеряешь.
— Смотри, веру во все не теряй, — опасливо возразил Николай. — А то и тебя сдует.
— А Никита что, верил во все? — осторожно спросила Катя, робко поглядывая на брата. — Верил, что все это вокруг, — и она сделала широкий жест рукой, охватывая, казалось, весь мир, — не чепуха?
— Нет, что ты! Что ты! — испугался Николай. — Он был уверенный. Это я точно знаю. Верил, что вокруг — не чепуха.
Они тоскливо отошли потом от свежей могилы.
— Смоемся, что ли, Катя, — шепнул Николай. — Чего зря сквозь землю глядеть! И без этого душу надорвали.
— Пошли, — оглядевшись, сказала Катя.
И они исчезли за деревьями, направляясь к дыре в кладбищенской ограде, откуда рукой подать до пивной.
— Ты вот мне скажи, что ты тут молола о Никите, о замужестве на ем? — спросил Николай.
— Если серьезно — влюблена я была в него, Коля, — проскулила сестра. — Сердце так и таяло, и весь ум был им полон.
— Что же ты мне-то не открылась? Сестра называется. Влюбилась в моего друга — и молчок!
— Страшно мне было как-то, Коль, — продолжала Катя. — Я ведь и ему ничего не говорила. Молчала. Тянуло меня только к нему, как на звезду. Скажи, а он был хороший человек?
— Почему нет. У нас все хорошие. Только почему «был». Труп-то его не нашли.
— Мало ли, — ответила Катя. — Любила я его — и все…
— А что ж не ревела?
— А чего ж зря реветь-то. Я ж не медведь все-таки. Только камень был на сердце и еще блаженство, что, думаю, все-таки увижу его когда-нибудь.
Брат и сестрица нырнули в дыру. Постояли, подумали около пивной и выпили четыре кружки пивка. Потом выпили еще. Привязался к ним инвалид.
— Откуда вы такие? — все спрашивал. — Поди муж с женою — очень друг на друга похожи.
— С похорон мы, дядя, с похорон, — сурово отвечал Николай.
— С похорон? — недоверчиво, косясь, спросил инвалид, почти окунув голову в бидон с пивом. — А чего ж пьете? С тоски?
— От тоски и от веселия, — поправил Николай.
