— Станислав… Почему любимый?
— Потому что нас хоронили… Тебя и меня… Анютин мне шепнул об этом…
Станислав вспомнил о человеке, который в его уме назывался Анютины Глазки.
— Я не помню, что я умер, — ответил Станислав, задумавшись.
— Мы были покойники, но не умерли. Это родство между нами, вот что!!! Пойми, это родство, раз нас хоронили… Потому ты любимый. — Рита начала тихо танцевать. — Но мы танцем вышли из могил… Давай теперь жить вместе.
— Я живу только в сновидении, с Аллой… А здесь я не живу…
Рита села на кровать и поманила его. Станислав покорно подсел.
Рита заплакала и сквозь слезы проговорила:
— Как странен мой траурный бред, То бред одичалой души, Ты — Свет мой, Единственный Свет.
— Кто твой свет? — осторожно спросил Станислав.
— Могила. Она дала мне новую жизнь.
— Могила — это яма?
— Это лжебездна. Так сказал Анютин…
— У него ужасные глаза. Словно цветы ожили. Это бывает только во сне.
— Давай во сне будем мужем и женой.
— Нет. Три дня назад я понял, что у меня есть жена — Алла, так ее зовут. Я не знаю, кто она. Но она красивая и любит меня. Она ищет меня. Хотя чего меня искать? Вот он я.
— Да, да. Ты здесь, мой любимый. Как хорошо, что нас хоронили, мы стали брат и сестра.
Станислав встал. В уме мелькнуло большое, черноватое зеркало. Чьи-то лица. Он вспомнил и сказал:
— Рита, ты сошла с ума. Так говорят, когда ум видит не то. Нас не хоронили, тебе все показалось.
— Может быть. Но с нами что-то делали. Поэтому мы все равно брат и сестра. А брат и сестра должны срастись.
— Рита, кто ты? Мы — люди или мы где-то там?.. — Станислав устало махнул рукой.
— Мы люди, но были где-то там. И сейчас мы там. Давай я тебя поцелую.
И она поцеловала, искренне и холодно. Этот холод понравился Станиславу.
Неожиданно желание проснулось в нем, но он не знал, что с ним делать. И Рита не знала тоже. Она только целовала его как безумная, шепча:
— Я твоя сестра… Мы были, но мы отошли… Мы вернулись… Я была, но пришла к тебе… К тебе… К тебе… Вот он, ряд гробовых ступеней… И меж нас никого… Мы вдвоем…
Станислав попытался собраться, понять, что происходит. Разве он был в могиле?.. Это сомнение убило желание. Он запутался: сновидения (Алла, Москва) и чуждый реальный мир вокруг переплелись, спутались, как волосы Риты.
Он вскочил.
— Нет, Рита, ты ошибаешься, нас не хоронили! — вскричал он. — Ты спутала жизнь и смерть!
— Нет, не спутала! Нас хоронили, хоронили! Мы лежали вдвоем, обнявшись, в могиле. Мои волосы закрывали твои глаза, чтобы ты не видел тьму. Любимый, родной, иди ко мне! Вдвоем не страшно!
— Рита, Рита, пойми, мы на луне. Какая могила, какие похороны? На луне этого ничего нет. Ты бредишь землей… — внезапно, словно окунувшись в лунный свет, пробормотал Станислав, и лицо его побелело.
— Ты думаешь, мы на луне? Напрасно! — Рита нежно подошла к окну. — Посмотри. Это город. Там живут люди.
— Но это чужой город.
Станислав подошел к ней и заглянул в лицо. Рита отпрянула.
— Мне страшно, — вдруг сказала она. — Ты не мой брат. Ты — другой… — Она вдруг разрыдалась. — После могилы у меня никого не стало. Где я?
Станислав хотел ее утешить, подошел, но она опять отпрянула и в истерике выбежала.
А на следующий день к этому дому подъехала легковая машина, в квартиру вошли трое и увезли Станислава в неизвестном направлении. Рита осталась одна.
Глава 7
Данила углубился на несколько дней в лес (к тому же лето было теплое).
Он любил туда углубляться, но когда после медитативного прорыва он «плясал» около «черной дыры» — то действительно забывал, кто он есть вообще, о человеке даже не было и речи. Какой уж тут «человек»!
Ему такое «забвение» не то чтобы нравилось, но оно было ему необходимо, чтобы быть близким к непостижимому. Хотя все это он уже ощущал после… И на этот раз после такой метафизической бани он вышел из лесу совсем дикий, дремлевый, и медленно потом входил в человечий интеллектуализм. Помогало чтение про себя по памяти стихов Гёте и Шекспира. Но долго еще он не мог отрешиться от главного. И мысленно ругал Гёте и Шекспира за инфантилизм.
Таким полулесным-полуинтеллектуальным он и встретил на полянке своего дружка — Степана Милого.
Степан поведал ему, что он самолично посетил Парфена, того самого, кто принимал мир за ошибку. И что Парфен охотно принял его, Степана. Потом Степан добавил, что он хочет отдохнуть, уйти в себя и подождать дальше путешествовать по измененным личностям.
— Степанушка! — воскликнул Данила, стряхивая рукой мох с лица. — Да ты сам измененный, нешто ты не чуешь это! Посмотри на людей. — И Данила описал рукой круг, словно здесь присутствовали посетители. — Разве ты совсем похож на них?
— Это они не похожи на меня, они измененные на самом деле, а не я. Я — что? Я — обыкновенное существо, летящее в ничто. А вот они изменились, потому как не знают, куда летят.
Данила расхохотался, лесистость окончательно спала с его лица.
— Ты волен как птица. Когда отдохнешь в самом деле, я поведу тебя дальше, если захочешь. Тем более сейчас я чуть-чуть занят. Лене и Алле надо помочь. Мы недавно вернулись из Питера…
Степан задумался, пересел с земли на пенек и потом проговорил:
— Мутнеет во мне Стасик, мутнеет… Что-то он совсем серьезный стал. Теперь и не найдешь его.
Поговорив еще с часок, расстались.
А через два дня Данила, на своей квартире, получил известие, что Загадочный, Ургуев то есть, прибыл в Москву и ждет его по такому-то адресу в четверг в три часа дня, его, Лесомина, лично, и никого другого.
Квартирка, где встретились, оказалась почти такой же бредовой, как и в Питере. Загадочный предложил чай, потом куда-то исчез и, когда сели наконец за стол, запел. Пел он что-то до такой степени нездешне-глубинное, но не совсем на уровне языка, что Данила чуток похолодел, думая, что будет непредвиденное.
Но Ургуев, бросив петь, вдруг перешел на человечность.
— Мне сразу трудно было перейти, Даниил, — сказал он. — Потому я завыл по-своему. Ты уж прости меня. Я ведь хочу быть существом незаметным для Вселенной, мышкой такой духовной, чтоб меня никто не задел, не обидел, не плюнул. У меня, Даниил, со Вселенной особые отношения. Избегаю я ее, поверь, тенью по ней прохожу. Сколько ни рождаюсь, ни появляюсь — как тень бреду, потому и знаю многое. Со стороны виднее.
Данила удивился. Так ладно Ургуев никогда раньше не говорил. Ургуев заметил его взгляд и бормотнул:
