И он вдруг безумно-дико захохотал, и хохот этот показался упадшим со звезд. Было в нем что-то, от чего старичок Терентьич свалился под стол.
— Ну вот, а вы леших боялись, — сказал Лемуров, поднимая старичка. — Вы своим хохотом его бейте. Он дико и громово хохочет, а вы еще поодичалей, похлеще, позагадочней. Чего в деревне на таких просторах стесняться.
— Выпьем, братцы, — проговорила женщина. — За нас.
— И за хохот этот, — по-деловому добавил Коля.
Выпили, старичок, правда, кряхтя.
— Зашиб голову маленько, — пожаловался он. Еще раз выпили. А третий раз — за черные помидоры.
После третьего раза мальчик Коля вдруг запел, хотя почти и не пил, а так, пригублял.
Я усталым таким еще не был,
В эту серую морозь и слизь
Мне приснилось дремучее небо
И моя непутевая жизнь, —
пел он на свой лад есенинский стих.
— Классику нельзя исправлять, — нежно вмешался Лемуров. — Но в данном случае это кстати. «Дремучее небо» — это хорошо. Попал в точку. Чье же творчество?
— А кто его знает? У нас все творцы, — холодно ответил старик, а потом, обратившись к мальчику, спросил: — Коля, а отчего ж ты все-таки так рано устал?
В это время в дверь тихо и потаенно постучали.
Хозяева замерли.
— Посланник пришел, — заметил Лемуров.
— Нет, это не он, — ответил Терентьич, покраснев. — Мы его воще почти не видим. И он входит и уходит незаметно для нас.
— Так поди посмотри, — проговорила Аксинья. Старичок, сгорбившись и в то же время слегка приплясывая, пошел узнавать, но быстро вернулся.
— Никого нет, — объявил он, почти про себя. Вскоре на улице немного потемнело — не то от туч, не то время пошло быстрее. Но тьма была бледная, будто утренняя. И в этой призрачной тьме за окном возникли, словно выросли из-под земли, лица деревенских. То были в основном старички и старухи, но средь них девочка лет двенадцати — точно вышедшая из болота.
— Станцевать, станцевать хотим! — раздались людские голоса. — Выходите к нам танцевать!
Терентьич ошалело выпятил глаза, но сказал скромно:
— Они всегда так. Зовут нас на ночь танцевать. Стук-стук — так и стучат в окно. Но мы не идем.
— И слава богу, — вздохнула Аксинья. — Чего нам торопиться. В аду и так напляшемся вволю! Нам-то что!
— Она считает, что ад и рай — одно и то же, — хмуро буркнул Терентьич. — И там и там пение и пляски: в аду от горя, в раю — от счастья. А по ей, по Аксинье, выходит все равно, что счастье, что несчастье.
Лемуров удивился.
— Ого! Вы тут философы потаенные. Счастье и несчастье приравнять не каждый может…
Девочка за окном прильнула лицом к стеклу, и глаза ее светились, как зеленые звезды.
— Танцевать, танцевать, — шептала она, но с каждым словом ее лицо становилось все бледнее и бледнее.
— Кыш, кыш! — рассвирепел Терентьич и замахал руками сам себе…
К ночи хозяева улеглись, а Лемуров попросил разрешения ждать. «Милое дело», — ответил Терентьич с постели, углубляясь в подушку.
Примерно через часок раздались тихие скрипы, дребезжанье ключей, и перед взором Лемурова оказался Влад Руканов. «Я так и знал», — прошептал про себя Лемуров.
— Лева… твою мать! — раскатисто гаркнул Руканов. — Как я рад такой встрече!
Влад был кудряв, суров по виду, ростом мощен, но в глазах светились непредсказуемость и хохоток.
— Влад, я тоже всегда рад тебя видеть, — бормотнул Лемуров.
— Иди вот туда. В мою комнатку. Посидим на ночь, попьем чайку с чем-нибудь замысловатым…
И они прошли в комнатушку, где опять приютились за столиком у уютного подоконника в геранях. Хозяева и не пошевельнулись при всем при этом — спали природным сном.
Наконец, когда оба как-то пришли в форму, Лемуров спросил:
— Влад, это твоя работа? Я имею в виду деревенских, старичков-танцоров и так далее. Это ты их расшатал?
Влад хохотнул.
— Небылица получилась. Конечно, я. Но они и сами были достаточно тепленькие, по-своему уже шатались…
— А хозяева? — поинтересовался Лемуров, поводя носом.
— Этих я чуть-чуть приобщу. Есть в них что-то нашенское.
Лемуров замолк.
— Да ты не скучай, Лева, так, — опять хохотнул Влад. — Знаю я тебя. Из одной пещеры непредсказуемых вылезли. Но ты у нас был жалостливый, ишь ты какой…
Лемуров вздохнул, но сказал:
— Ты меня не так понял.
— А чего тут понимать? Что я, жалостливых баб не видел… Тут все просто, Лева: им же лучше. Нашими им не стать, а если их не расшатать, то все эти люди современные, что ли, черт их знает, как их назвать, просто затвердеют, окаменеют, отупеют в своей тупости. Прямая дорога — в подвалы небытия. А расшатанными — им веселее на том свете будет. Да они сами это чувствуют и хотят, пыхтят, как могут, себя расшатать. А я им помогаю. Что в этом плохого, греховного?
Левушка процедил:
— Больно лихо у тебя получается! Ты ж здесь, наверное, оказался недавно…
— Лева, — перебил его Руканов, — если говорить по большому счету, ты всегда был мягкотел, хоть и талантлив. Интеллигент, хоть и дикий немного. Потому ты и ушел к Небредову, а не к Волкову. И мы разошлись. Я Небредова чту, педагог он классный, но Волков злее и радикальней…
— Ну как сказать, — возразил Лемуров взъерошенно. — Не тебе судить о Небредове.
За окном уже была подлинная тьма, и тучи были чернее, чем ночь. В саду голосила кошка.
— Вот кого я особо чту среди ваших, — размеренно проговорил Руканов, отпивая квас, — так это Соколова. Крепкий был парень.
Лемуров вздрогнул.
— Да-да, Лева, не вздрагивай. Он с мертвецами и духами профессионально работал. Он из них веревки вил… А морг, морг, никогда не забуду, что он там творил. И ведь поэзии не чуждался, все, помню, цитировал:
Но выше всех узоры пустоты
На простыне заснеженного морга.
А какой полет, какая смелость! — Влад только развел руками. — Я лично к его могиле и подходить боюсь.
— Что там мертвые! — возразил Лемуров. — Он работал по особому плану, смысл которого кроме самого Соколова знал только Небредов. Я даже нюансы вымолвить не могу, боюсь, а кроме нюансов, я ничего не знаю…
— Одним словом, Мастер был, ничего не скажешь, — утомленно заключил Руканов.
Помолчали, глядя в ночь, видя за ночью рассвет.
— Ты мне скажи, Влад, — расслабился Левушка. — Мы ведь друзья, из одной пещеры, мало ли, ветви разные, скажи прямо: ты ведь Стасика Нефедова ищешь?
