— Светлячок небось какой-нибудь ночью сегодня был, — забормотал он. — Ну да ладно, я не суеверный. Пускай подмигивают. Если им, покойникам, от этого легче. Мне-то что, я человек интеллигентный, западной ориентации, мне ли верить в потустороннее.
Обошел свои владения. Сгоряча раскопал одну могилку. Там было много костей, видимо хоронили сообща. Это почему-то вывело Кукушкина из себя… На следующий день на работе он стал плакать. Хотели вызывать «Скорую».
— Не надо! — вскрикнул Боря. — Справлюсь.
— А что с вами? — осторожно спросила его пожилая толстуха.
— Себя жалко, — ответил Кукушкин.
— Ну тогда понятно, — кивнула голова толстухи. — Плачьте себе.
И действительно, окинув взором на следующее утро свой участок с разбросанными по нему черепами и костями, Кукушкин полностью вошел в жалость к себе.
— Не могу я, череп, не могу, — с горечью говорил он в почти пустую могилу, где не видно было ни гроба, ни костей, а один череп. — Уволь меня, но не могу, хватит уже. Ты вот помер, а я жить хочу, хочу жить. Знаешь, в брюшке бывает так тепло, особенно если выпьешь чего-нибудь горяченького, вина с чаем, например. Ой, как хорошо! Ой, как хорошо!
Через неделю, когда ночью опять начало что-то свистеть и светлеть, он пришел к своему черепу, бледный, изможденный.
— Работу брошу, наверное, — сказал он черепу. — Ни к чему это. Теперь я понял: не жить я хочу, не жить, а быть. Неужели я стану такой же, как ты? Куда же я денусь?
— Не хнычь, мурло, — раздался вдруг сзади явственный человеческий голос.
Кукушкину с перепугу показалось, что эти грубые позорные слова произнес череп, и он чуть не упал в обморок. Но, придя в себя, оглянулся. Из могилы сзади него поднималась угрюмая человеческая фигура в лохмотьях. Фигура неуверенно пошла навстречу Кукушкину, подавая ему руку.
— Давай дружить, — произнесла фигура. — Меня зовут Киса. Я бродяга, люмпен, живу по кладбищам, по склепам, где придется. Квартиру пропил года два назад.
При слове «квартира» Кукушкин окончательно пришел в себя. Хотел даже сказать «шляются тут всякие», но дружелюбный вид незнакомца настроил и его на миролюбивый лад.
— Садитесь, — пригласил он Кису.
— Куда садиться-то? — буркнул тот.
— Да вот на край могилы. Там один череп.
— Да это разве могила? Гроба нет. Вы сами, хозяин, и разрыли, а мало ли черепов в земле. Могилы такие не бывают, я знаю.
Киса, грузный, пятидесяти лет мужчина, мутным взглядом оглядел Кукушкина.
— Интеллигент? — спросил он.
— Западной ориентации, — гордо ответил Кукушкин.
— Значит, идиот, — заключил Киса. — Поди, ни жизни ни смерти не знаешь?
— Только из кино, — ответил Кукушкин.
— То-то и оно, — пробурчал незнакомец.
Через час они уже стали друзьями и сидели на краю настоящей могилы, болтая ногами и попивая пивко. Могилу эту раскопал Кукушкин еще давно, думая там сделать погреб, но оставил эту мысль, наткнувшись на гроб.
— Я одного не пойму, — раскрасневшись, говорил Кукушкин Кисе, — отчего в жизни одновременно так хорошо и так плохо? Мне вот сейчас хорошо, а знаешь, как я свой живот жалею? В нем ведь разум есть. — И он погладил располневшее брюшко. — Ему ведь, нежному, в могиле лежать. А я, где я буду? Не хочу, не хочу, не хочу!
— Истеричка ты, Кукушкин, хоть и друг мне, — сурово отвечал Киса. — Держи мысли в строгости, и тогда ничего бояться не будешь.
— Я хочу только жить, пусть и смотреть в одну точку, хоть сто, хоть двести лет, лишь бы жить!..
— Боря, успокой душу, — ответил Киса, — не суетись. Все будет. Но, наверное, только после смерти.
— Много ты горя повидал? — спросил Кукушкин.
— Что видел, то с глаз долой. Одну только историю не забуду.
— Какую?
— О девочке, которую мертвецы съели.
— Как так?
— Внутри нее был мертвец, он ее и сожрал.
С этих пор пошла крепкая дружба. Киса почему-то придавал бодрость Кукушкину. Он каким-то образом вселял в Кукушкина мысль, что можно неплохо жить и в аду, а уж тем более без денег, среди каких-то могил и костей. Боря даже повеселел и порой говорил Кисе, выпивая с ним на участке:
— Продам этот свой домик и заживу барином, как ты: где хочу, там и буду спать.
Он и не заметил, что радикально изменился, хотя, может быть, внутри и всегда был таким чумовым. Но временами наплывал на него и прежний рационализм, только редко, а главным образом вспыхивало упорное, почти похабное, желание жить.
Порой прогуливается Боря Кукушкин по своему кладбищу, и вдруг пробуждается в нем какое-нибудь сильное сексуальное желание, а глянет: кругом одни кости, пусть даже и бабьи. Он один раз даже понюхал такую кость и решил почему-то, что девка была молодая, когда померла.
— Хотя сейчас ей лет двести, — задумчиво произнес он.
Но часто желание жить принимало другие, более глубинные, серьезно-кошмарные формы. Каждое движение собственного тела вызывало суеверный ужас.
Киса поучал его за пивом у края могил:
— Ты, Боря, до сих пор не понимал, что мы в чуде живем. Пусть и в кошмарном, признаю. То, что мы по привычке принимаем за обыденность, ну там еда, движения, мысль, живот, алкоголь, баба, на самом деле есть форма скрытого кошмара и чуда. Просто все это повторяется, и мы это принимаем за обычное. А вот когда помрем или какой-нибудь там конец света случится, тогда завеса спадет и некоторые поймут. Да и так никакой обыденной жизни на самом деле нет.
— Мудрено, мудрено говоришь, Киса, но верно, — отвечал Кукушкин и качал головой. — По крайней мере для нас, русских.
Сам он после всех событий уже перестал считать себя западно ориентированным интеллигентом. По ночам он теперь нередко просыпался, вставал и выл, глядя то в пустоту, то на луну. Выл, кстати, чаще всего не от страха потерять жизнь, а, наоборот, от бездонного счастья бытия.
Киса ворчал: Кукушкин своим счастливым воем не давал ему спать, а спать Киса предпочитал не в развалюхе друга, а в могиле.
Этим воем Кукушкин хотел зафиксировать и выразить мгновения бытия и наплыв глубокого счастья — оттого, что он просто есть! Но потом это у Кукушкина стало проходить. Его охватывали прежние сомнения. Он хныкал, пугался заболеть гриппом или каким-нибудь смертельным параличом, потому что бытия у него не будет или будет в самой неприемлемой и неприличной форме.
После таких мыслей Кукушкин устраивал настоящий запой на своем кладбище. Созывал и собутыльников Кисы: угрюмых, бездомных ребят с окраины.
Кукушкин тогда забывал даже Кису и становился заводилой: пел, хохотал, порой визжал и даже плясал на краю взрытых могил, внушая ужас бездомным ребятам. Одним словом, он совсем распустился и в такие часы не боялся даже «феноменов».
