Для Николаса это было сочинительство. Точнее, поэзия. Хэдли его стихи не очень-то понравились. Честно говоря, она даже сердито закатывала глаза, читая некоторые из них. Однако она отдавала Нику должное за краткость и чёткость изложения. А ещё девочка восхищалась тем, как он догадался вытянуть из тёток нужную информацию.
Ник не стал приставать с прямыми расспросами, а избрал окольный путь.
«Я обезоружил их лестью, – писал он. – Это поможет мне выгадать время на подготовку побега и притупит их бдительность». По его словам, он мог вести эти откровенные записи, потому что им не было дела до его тетради: они лишь требовали, чтобы пленник читал вслух свои стихи.
Взгляд пронзительный и ясный,
Голос повелительный.
С нашей тётушкой Максин
Буду я почтительным.
Но тётю Максин не тронул ни этот стих, ни другой, про «густые брови домиком» и «строгую линию губ». И тогда он написал про тётю Шарман немного по-другому.
Ах, тётя Шарман,
Я заслушался пением!
Ведь вы так милы,
Так приятны в общении.
И лёгкость походки,
И мудрость во взоре:
Великих достоинств
Безбрежное море!
Эти строчки позволили Нику понять, что из двух сестёр можно надеяться на помощь именно от тёти Шарман. Она так восхищалась стихами, что заставляла его повторять их снова и снова, пока тётя Максин не рявкнула:
– Хватит, Шарман! Ему надо писать новые стихи, а не твердить без конца одно и то же!
После чего тётя Шарман дождалась, пока они останутся вдвоём, и попросила Ника прочесть стихи ещё несколько раз. При этом она даже раскраснелась и не скрывала довольной улыбки. Ник писал, что она крутила на пальчике локон, как счастливая школьница: «Как будто тёте Шарман в жизни не приходилось слышать о себе добрых слов. Похоже, под крылышком у такой сестры, как Максин, будешь счастлив от малейшей похвалы».
Хэдли широко распахнула глаза, размышляя об этом. Ник был очень умным мальчиком. Ей и в голову не приходило попробовать подкупить сестёр лестью. Дальше в тетради были в основном стихи про цветочки с бабочками и звёздные небеса, однако записки о Гримм-хаусе содержали реальные факты. Хвалебный стих помог втереться в доверие к тёте Шарман. Каждый раз, читая его вслух, мальчик вытягивал из старухи крупицы правды о Гримм-хаусе.
«За долгие годы здесь побывало много детей, – писал он. – И все они были похищены из апартаментов Грэхэм-Плейс. По словам тёти Шарман, они с сестрой ищут возможность забрать их из дома, но только когда в этом есть необходимость». И ниже шла приписка: «Что бы это ни значило», – с жирной стрелкой к подчёркнутому слову «необходимость».
Ещё он объяснял, что у каждого из похищенных детей имелся талант, который тётки называют пылом. Похоже, тётя Шарман искренне считала, что они делали детям добро, избавляя их от «пыла». Она повторяла: «Дети слишком увлекаются, без конца занимаясь одним и тем же. Отнять это у них – всё равно что снять проклятие».
Чтобы узнать больше, Ник притворился, что согласен:
«Она сказала, что после какого-то числа представлений детский пыл втягивает в себя люстра в холле, а когда это происходит, его хватает на многие годы, – писал Ник. – Эта люстра – источник жизни для всего Гримм-хауса, не только для тёток. И для них самое главное – чтобы эта люстра оставалась в целости и сохранности». На полях тетради он приписал: «Как бы до неё добраться? Надо найти стремянку или хотя бы табуретку».
Ещё Ник описывал, что в Гримм-хаусе иначе идёт время. Здесь могут пройти недели, а за его стенами – несколько минут. А когда сила детей иссякает, они начинают терять и время, и энергию. «Хммм!» – подумала Хэдли. Вот почему ей так трудно понять, сколько она уже торчит в этом месте. Сначала она вроде бы могла вести счёт дням, но вскоре они превратились в такую кашу, что она бросила эти попытки.
Девочка продолжала читать.
«Свою волшебную силу тётки черпают из люстры, но к тому моменту, когда приходит пора зарядить её детским пылом, им начинает грозить опасность совсем развоплотиться. «Мы можем поддерживать жизнь в доме и получать извне продукты, – рассказала тётя Шарман, – но даже это ненадолго. Нам необходим источник пыла». Пыл наполняет их жизнью, дает им силы и бессмертие. «А кто не мечтает о бессмертии?» – добавила она».
Тётя Шарман сообщила Нику, что как только пыл иссякает, дети возвращаются домой и навсегда забывают про Гримм-хаус.
– А поскольку в их мире время всё то же, они вообще ничего не теряют!
– Но я больше не смогу писать стихи? – спросил Ник.
– Конечно, нет! – небрежно отмахнулась тётя Шарман. – Да и вообще, кто их сейчас пишет? Это же вымирающий вид искусства. Ты лучше подумай, сколько свободного времени у тебя прибавится, когда ты перестанешь тратить его на корябание в тетради. Вот увидишь. Это только к лучшему. Родители решат, что ты перерос своё увлечение, а тебе и вовсе будет всё равно.
Ник снова сделал вид, что согласен, но внутри его всё содрогалось. Он делился со своей тетрадью: «Останусь ли я тем же человеком, если больше не смогу доверять свои мысли стихам? Без поэзии – будет ли моя жизнь прежней?»
У Ника не нашлось ответа, зато у Хэдли он был.
– Нет, – прошептала она позднее, уже вернувшись в постель.
Нет, Ник не остался тем же человеком, а его жизнь прежней без поэзии. Она была уверена в этом, потому что знала: без танцев её жизнь никогда не будет полной. Она читала дальше в надежде, что Ник нашёл способ удрать от тёток, но уже понимала, что этого не случилось. Потому что его чемодан и тетрадь заняли своё место в ряду «трофеев» злых ведьм. Саксофон Энрико. Туфли для чечётки Мэри. Булавы жонглёра Мильтона. Все напоминания о пыле, отнятом у них Гримм-хаусом и тётками.
Дни шли за днями, и Ник всё сильнее страдал от одиночества и желания снова увидеть родителей. Особенно он боялся за маму. В последний раз, когда он видел её, она была тяжело больна, страдала от высокой температуры и ужасного кашля. Мальчик в подробностях описывал её болезнь. И то, как до самого конца, уже снедаемая лихорадкой, мама старалась заботиться о семье. Ника терзала мысль о том, что она могла звать его, а он не приходил. «Больше я этого не вынесу», – писал он. В последнем стихотворении было зашифровано его окончательное решение:
Ночь в Гримм-хаусе мрачна,
Не видал мрачнее.
Я тоскую без семьи,
В горе коченею.
Люстра ждёт на потолке,
Растопырив крючья.
Я пишу стихи скорей,
Чтоб домой вернуться.
Хэдли понимала, что это было его последнее стихотворение: он так торопился уйти, что не подобрал настоящую рифму: «крючья – вернуться». Грустный конец грустной истории. Девочка была уверена: Ник вернулся домой, позабыв о своём таланте. Наверное, для него это было верное решение, ведь мама лежала в больнице. Но Хэдли не хотела, чтоб её история закончилась так же.
