Круг замкнулся. Пара простых печатей стабилизировала контур.
Вызов духов по крови – заклятье простое, но, как и многие иные, требовало оно немалой сосредоточенности и силы.
– Брось, – Глеб раскрыл кофр и вытащил плотный восковой мелок, которого оставалось едва ль на полпальца.
А ведь расходники заказывать пора, потому как учеба учебой, но не обычным же мелом им рисовать.
– Почему? Вот подумай, не было бы отца, то и та деревня уцелела бы. И те девочки, которых он… мама опять же… мне бы не пришлось убивать…
– Тебя бы вообще не было.
– А то… и в этом есть своя прелесть.
Земляной вытер ладони о штаны:
– Не было бы ни тебя, ни меня, ни проклятий.
– Проклятья бы остались, – возразил Глеб, замыкая защитный контур. – Симонов наглядно доказывает, что присутствие или отсутствие темных никак не сказывается на концентрации и распространении силы. Так что проклятья бы остались, и нежить, и многое иное…
Земляной лишь фыркнул и поинтересовался:
– Ты скоро?
– Уже.
Капля крови в центр круга, из которого Земляной выходит, замыкая поспешно. Капля тьмы вливается в контур, наполняя его темной силой. И дышать сразу становится тяжело.
Тьма Земляного особая. От нее остро пахнет кладбищенской землей и склепом, она наваливается, всякий раз пробуя на прочность, пугая, и, получив свое, отступает, но недалеко. Она колышется за краем печати, разглядывая Глеба сотней глаз нежити.
– Твое присутствие, к слову, вовсе не обязательно.
Тьма ластилась к ногам Земляного, послушно сплетаясь в узор печати.
– Ага.
– И если хочешь, я ее придержу.
– Не стоит.
Одна мысль о том, чтобы переступить границу, оказавшись рядом с Земляным без защиты, была крайне неприятна.
Тот кивнул. И заговорил. Он читал заклятье нараспев, слегка растягивая гласные.
«Нельзя же быть таким идиотом? – тьма зашелестела, выволакивая на волю воспоминания. – Или можно? Не способность запомнить элементарное…»
Пальцы дрогнули, и на коже вспухла алая полоса.
Это просто игра разума. Собственное тело все еще подчиняется Глебу.
Так ли он в том уверен? Он ли не знает, с чего все начиналось? С малых приступов безумия, в которые отец не верил. Разве способен он на подобное?
Тьма знает. Она сгущалась. Она наваливалась, она шелестела…
Камни катятся в разверстую могилу. Земля здесь сухая, серая, она рассыпается прахом ушедших, и только камни сыплются вниз – беззвучно. Они соскальзывают с раскрытой ладони.
И Наталья поворачивается. На лице ее усталость. Губы шевелятся, но Глеб опять не слышит. И прикосновения не ощущает.
Дышать. Ему приходится заставлять себя дышать. Снова и снова.
На левой щеке Натальи свежий рубец. Он уходит под белый кружевной воротничок, который несколько оживляет траур черного платья.
– Ты виноват, – шепчет тьма, подделывая очередной голос. – Это ты виноват, опоздал, сбежал. Ты виноват-виноват-виноват.
Сестра отворачивается. И уходит.
Утром она наймет экипаж, чтобы навсегда покинуть родное поместье. И год не будет отвечать на письма и лишь перед постригом скажет… И то лишь затем, чтобы попросить перевести ее долю наследства на счет монастыря Всеблагой Девы.
Тьма рассмеялась, отпуская. Она была сыта, а потому не стала мучить его долго, позволив сделать вдох.
…Наталья до сих пор не ответила. Ответит ли?
Почтеннейшая ныне мать настоятельница, которая вспоминала о брате дважды в год. И, говоря по правде, лучше бы вовсе не вспоминала. Но слишком мало у Глеба осталось родни, чтобы отвернуться от редких этих писем.
А деньги… единственное, чего у него было с избытком, так это денег.
– Пусто, – Земляной сидел на полу, разглядывая печать. – Представляешь?
– Нет.
У Алексашки всегда получалось вытаскивать души с обманчивой легкостью. И не было еще случая, когда бы у Земляного не вышло. Не было.
– Ты уверен, что…
– Не ошибся? Уверен. – Тот скатывал из тьмы шар, собирая в него остатки разлитой силы. На полу таяла, догорая, печать.
– Кровь?
– Та, что ты принес.
– Имя?
– Верное. Или полагаешь, что Лазовицкий допустил бы ошибку?
Не допустил бы.
Глеб тоже просматривал бумаги. И даже снимок в них нашелся, старый, поблекший. А на снимке – пара, одетая по моде полувековой давности. На лице мужчины с крупными чертами застыло выражение крайнего недовольства, а вот хрупкая темноволосая женщина выглядела почти счастливой.
– Может, проклятье?
– Может, – согласился с легкостью Земляной, – а может, мы не того зовем.
Он поднялся, впитав рассеянную силу, но все одно подвал надо будет прикрыть на сутки.
– В любом случае ехать придется…
В бумагах, где кратко и сухо расписывалась чужая жизнь, лезть в которую было несколько неудобно, имелось еще одно имя.
Глеб очень надеялся, что та женщина еще жива. И что она захочет с ними разговаривать.
Наверху их ждала Марьяна, за юбку которой держался худенький бледный парнишка.
– Мой сын, – сказала она, выталкивая его вперед. – Вы обещали посмотреть.
У него были тонкие руки. Светлые, выгоревшие почти добела волосы. И полупрозрачные глаза, в которых застыл страх.
– Надо же, – Земляной потянулся и вновь вытер ладони о штаны. – Стало быть… сын. Деточка, как тебя зовут?
– Саша.
– Еще один, стало быть… Что ж, Саша, давай посмотрим, на что ты способна.
Мальчишка вспыхнул. А Глеб поинтересовался:
– На что вы рассчитывали?
Он видел, как Марьяна помрачнела, сгорбилась и руки ее стиснули фартук.
– А на ужин нам кулебяку обещали, – почти обреченно произнес Земляной.
– Муж… дар… сказал, что нет разницы… что светлых учат, и темных можно. Он сына хотел.
А тут дочь. Стоит, жмется к матушке, кулачки сжала, то ли драться готовится, то ли бежать. На шее петлей висит камень-ограничитель. И как долго она его носит?
Отпустить? В конце концов, Глеб не может спасти всех.
Он даже не пытается. Он ведь боится. Тьма знает правду, от нее не скроешь. Всем можно соврать. Про обстоятельства. Те самые, как выразилась Анна, непреодолимой силы, но тьма знает правду. Все дело в страхе, в том парализующем волю ужасе, который охватывал Глеба, стоило подумать…
