– А вот если бы вы не дурили, – сказала она, подтягивая трость к себе, – мне бы не пришлось вставать и отворять вам калитку.
– Я могу и здесь постоять.
Глеб с удовлетворением отметил, что охранная система разрослась. Еще пару дней, и поле станет равномерно плотным.
– И испортить остатки моей репутации?
Она ступала осторожно, то и дело останавливаясь. И старалась не морщиться, только получалось плохо.
– Болит?
– Устала, – она все же дошла до калитки. – Может, вы все-таки…
– Доверяете?
Она пожала плечами и осторожно коснулась зверя, который держался рядом, но будто бы в тени.
– И доверяю. А еще знаю, что когда-нибудь наступит нехороший день. И я просто-напросто не дойду до калитки. Неважно, вам ли открыть, кому-нибудь еще. Что тогда останется?
Ветер перебирал светлые прядки ее волос.
– Я как-то не подумал о… Извините.
– И вы меня. Иногда я становлюсь раздражительна.
Она посторонилась, пропуская его, и калитка закрылась, восстанавливая контур.
– Сегодня я весь день бегала: то мальчики, то Павел – вздумалось ему договора старые поднимать. То рабочие опять же. Весь сарай развалили. Делают красиво, а я с самого начала говорила, что в этом нет смысла. Вам мотор не нужен?
– У меня есть.
– Будет два. – Она все же наклонилась и потерла ногу. – Еще раз простите, иногда оно совершенно невозможно.
Проклятье оживало. Оно не стало больше, скорее уплотнилось.
– Вы позволите? – Глеб не стал дожидаться ответа, а подхватил Анну на руки и отнес к креслу.
– А трость?
– И трость. Сейчас. Новая?
– У меня их целая коллекция, – не то пожаловалась, не то похвасталась Анна. – Должна же у женщины быть хоть какая-то маленькая слабость?
– Должна, – Глеб поставил трость рядом с креслом и обошел его, оказавшись за спиной Анны. – Будьте добры, скажите голему, что я не собираюсь вредить вам. Я хочу лишь взглянуть.
– Слышал, Аргус? Он друг. Трогать нельзя. Что бы ни случилось, трогать нельзя.
Голем шевельнул кончиком хвоста. Надо полагать, это означало согласие.
А Глеб коснулся холодных висков:
– Закройте глаза. Попытайтесь расслабиться. Меня здесь нет.
– Вы здесь очень даже есть, – возразила Анна. – Но я попытаюсь, а говорить можно?
– Если хотите.
– У меня ощущение, что я сегодня целый день говорю… сначала с мальчишками.
– Они вас расстроили?
– Нет, – она на мгновенье замолчала и тряхнула головой.
– Сидите смирно.
– Извините. Просто… просто я представляла это несколько иначе. Я говорю. Они слушают.
– Внимательно, не пропуская ни слова…
– Именно.
Глеб не видел ее лица, но мог бы поклясться, что Анна улыбнулась. А вот проклятье ожило. Ему не нравилась эта случайная ее радость. Тьма внутри перекатывалась, впрочем, не способная выйти за пределы отведенных ей границ.
Якоря Земляной хорошо поставил. И ядро изолировал. Но не поможет. Дед молчит. И вправду злится? Или же дело в другом? Он старый. И даже тогда, когда Глеб имел неудовольствие общаться с ним, был несколько не в себе. Может, годы взяли свое?
Тогда Алексашку дернули бы. Двор его императорского величества не может обойтись без своего мастера.
– Вас они уважают, – пожаловалась Анна.
– Скорее боятся. И еще понимают, что их будущее зависит от меня. Они больше думают о будущем, чем другие дети. Да и в целом не стоит воспринимать их именно как детей.
– Это я уже поняла.
Тьма ощущала присутствие Глеба, его близость и желала познакомиться.
С удовольствием. Но взамен… с тьмой всегда так, нельзя требовать, не предложив ничего взамен. И что она хочет? Что успокоит ее настолько, чтобы проклятье уснуло? Глеб ведь просит немногого. Он не собирается убирать его совсем. Он не настолько самоуверен. И тьма получит обещанную жертву, а пока…
Выкуп? Какой? Память? Она не отказалась бы заглянуть в Глеба, убедиться, что с прошлой их встречи не произошло непоправимого, что он не забыл.
Не забыл.
– С вами… – осторожно поинтересовалась Анна, – все хорошо?
– Все хорошо… Вы говорите. Как они вам?
– Не знаю. Богдан болезненно не уверен в себе. Я не уверена, что имею право обсуждать это с вами, но отцу его я отписалась. Никогда бы не подумала, что Калевой мог быть настолько преступно небрежен по отношению к своему ребенку.
Тьма смеялась. Ее удивлял и веселил этот гнев. Еще одна игрушка.
Спи. Ночь и тишина. Лунный свет пробивается сквозь плотно сомкнутые шторы. Он ложится на пол узкой линией, которая добирается до двери. И Глеб смотрит на нее, надеясь, что уснет раньше, чем…
Скрип. Лестница поет, выдавая его приближение. И надежда, что сегодня не тот день, тает. Кого он выбрал? Скрип замолкает, и тьма предлагает поиграть.
Ближе всех дверь Елены. Она самая маленькая, и к ней пока не заходили, но когда-нибудь он сочтет, что Елена достаточно выросла.
Скрип. Дальше Лизочка. Сегодня она, позабыв обо всем, кружилась в саду, пела песенку, какую-то на редкость глупую. И мама улыбалась, глядя на Лизочку. Все улыбаются, когда смотрят на нее. Лизочку он любит.
А вот Наталья для него старовата, он сам сказал. И добавил, что с возрастом она на редкость подурнела. Мама же сделала вид, что не слышит.
Глеб стиснул кулаки. Не сегодня. Завтра у Лизочки именины, и ей обещали торт, а еще новую фарфоровую куклу, будто не знают, что она их ненавидит с того самого дня, как он впервые заглянул в ее комнату. Он всегда ей дарит кукол после…
Глеб ступил на пол, и тот промолчал. Холодный. От ужаса сводит живот. И кажется, Глеб вот-вот опозорится, но это уже неважно.
Милослава постоянно плачет.
Ей скоро шестнадцать, и она написала в дневнике, что хочет повеситься, только боится боли. Хорошо, что она боится боли, потому что…
Он добрался до двери. И стиснул палку, которую подобрал на конюшне, а потом прикрутил к палке нож. Нож Глеб стянул на кухне. Хороший. С острым клинком, с длинным клинком. Он сглотнул ставшую вязкой слюну.
Скрип. Софья? Она только-только вошла в тот возраст, когда стала интересна ему. Но она почти не изменилась. И в том ли дело, что пока он держался? Берег? Или просто оттягивал удовольствие?
Стон. Аксинья. К ней он заглядывает редко, потому что ее комната самая дальняя по коридору, а еще Аксинья не кричит и не плачет, она, как и мама, делает вид, будто все хорошо.
